Испанский сон
Шрифт:
Итак, адвокат. Она не знала процесса: милиция, следствие… суд? прокуратура? Где держат людей во время следствия? Это называется КПЗ, да? Если они не вернутся… или даже если вернутся, но ей удастся начальный план… это, наверно, козырь перед любым судом: она девственница. Что за растление без этого акта? Она представила себе показания людей, которых — наперечет — запомнила в доме. Половина из них — хорошие люди. Неужели станут рассказывать? Как они вообще оказались здесь? Ну ясно: привел Семенов. Они же не знали, что там на самом деле. А он мог всякое им сказать. Может, думали, ее бьют, истязают, залепивши рот пластырем, как в фильме про садистов. А увидели… ясно что. Сегодня их впечатление сильно. Во всех семьях только об этом и говорят. Шепчутся, точней, от детей подальше. Назавтра ночная картина начнет
Царь, мой Царь, когда же наверх, я устала… Встала в рост; разминаясь, стала ходить по подвалу: два шага вперед, поворот. Так же узники ходят в камерах. Отец… любимый Отец… Стоп, об этом нельзя. Адвокат. Как хорошо, что она девственна… нужна медицинская экспертиза, и чтобы все узнали ее результат. Может, тогда задумаются даже те, другие, к кому она не пойдет. Те, другие, их никогда не любили. Наверняка что-то подозревали — она чувствовала, что подозревали! — но поди докажи… Теперь они рады. Если первые откажутся от показаний, то вторые — сколько их? Раз… два, три… четыре, пять… всего пять? Ах да, еще эти двое: всего семь. Точно, семь. Многовато… Впрочем, шесть: она посчитала и участкового, а милиция, слышала где-то, не может быть свидетелем на суде. Шесть. Но ведь они не могли смотреть все вместе. Каждый видел что-то одно. Она припомнила ласки. Припомнила холодно, со стороны. Холодно — получилось! Она сумеет, сумеет! Она превзойдет свое тело — змея же превзошла! Значит, видели разное. Значит, будут по-разному объяснять! Значит, противоречат друг другу, врут? Нет, не пролезет… суть же не в том… не в деталях…
Она может начать их шантажировать. Против трех из шести у нее кое-что есть. Продумать, как это сделать, чтоб не прибили, не подкараулили. Да что там думать, это в любом кино. Напишет, что знает, заклеит в конверт, отдаст адвокату, а им покажет его расписку, что получил. Суки, они не знают, на что я способна. Как я их ненавижу, эти жирные рожи, заспиртованные мозги… Стоп, стоп. Ненависть в сторону, это нельзя. Завет. Царь, о Царь, я хочу наверх, хочу теплой воды, мягкой простыни… ну когда же, когда…
Мысли снова остановились — это был признак, что час, верно, прошел — и она медленно, измученно, неуверенно поднялась по лесенке, постояла на кухне, овладевая собой; таясь — по-настоящему! — осмотрела двор, осмотрела дом, вошла, избавилась наконец от ненавистного мокрого платья. О, как хорошо. Вода, как прекрасно. Мыло с хорошим запахом. Одежда — сухая, теплая, вообще без запаха, как хорошо. Печку топить нет смысла; плитка, еда. Если они не вернутся, надо сходить к ним, надо поговорить. Иначе каждую ночь… А Полкана, наверно, убили. Бедный Полкан, пострадал ни за что… Чай. Она пьет чай, а Он сидит в камере. О, какой ужас… Царь мой, Царь… Где Ты, Любимый? Кто теперь обиходит Тебя, оботрет, кто обласкает? Кто, кто приголубит Тебя? И кто приголубит Царевну?.. Горе, горе… Осиротела дочь Твоя, осиротела Царевна; некому их ублажить! Нет, сама я не буду так делать… нет, не буду, все это змей… лукавая гадина… вон, проклятый! прочь от меня, ничего не получишь… я не коснусь… не коснусь… Нет! Ах, я знаю, как надо… чувствую, как… я по-дру-гому… я свое получу… получу, вот увидишь! а ты останешься с носом, жалкий хитрец…
Словно сильный дух из неведомых, древних глубин направлял ее в каждом мелком движении. Она делала это впервые в жизни, но знала, что делает по закону. Будто бы делала так уже несчетное множество раз. Она заперла дверь и проверила все занавески. Она сняла с общей постели их простыню, не тронутую сегодня,
Потом она бросила простыню на пол и встала перед высоким зеркалом, отразившим ее в полный рост. Она расстегнула блузку и стряхнула ее с себя, открыв плечи, полуоткрыв грудь за лифом ночной рубашки со скромными кружевами. Она распустила «конский хвост» и развернулась всем телом, отчего ее огненно-рыжие волосы волнообразно взлетели в воздух и, сверкая, разлетелись по обнаженным плечам. Она расстегнула юбку, спустила ее по бедрам, дала ей упасть и медленно вышла из нее, оставшись в ночной рубашке. Она задрала ночную рубашку до пояса, и ее темноволосая, не прикрытая трусиками Царевна, отразившись от зеркала, предстала пиздой. И все это время ее лицо оставалось бесстрастным и сосредоточенно-строгим.
Cкрестив руки, она сняла через голову ночную рубашку и бросила ее вслед за остальными вещами, оставшись перед зеркалом совершенно нагой. Она оттянула плечи назад, приподнимая свои и без того высокие, молодые, красивые груди. Она изогнула свой стан, выдвигая пизду ближе к зеркалу. Она раздвинула ноги. Нежно, двумя пальцами она раздвинула складки, прежде сокрытые треугольничком темных кудрявых волос.
И только тогда, когда зеркало вернуло ее глазам явившийся вид темно-розового рельефа, лицо ее начало изменяться, теряя печать бесстрастия. Ее зрачки и ноздри расширились; она закусила губу и издала короткий стон. О Царь! ничтожна моя жизнь без Тебя; смотри же, сколь низкой будет отныне моя одинокая, сирая радость. Она обрела закон, внушенный неведомым духом, поняла его скорбный, жертвенный смысл. Она скрючила свои длинные пальцы и вонзилась ногтями в набухшие складки, все шире их раздвигая, выгибаясь все больше навстречу зеркалу и жадно пожирая глазами свое отражение, достигшее назначенных ей вершин непотребности и бесстыдства.
А потом, окончательно обессилев от этого страшного дня, от подвала, от первого в жизни оргазма, она опустилась посреди разбросанного тряпья и, привалившись к кровати спиной, сидела долго и неподвижно. И глаза ее были, как прежде, прозрачны и светлы.
Утром все тело болело, шел дождь за окном, вообще вставать не хотелось. Она зажмурилась, попыталась проснуться заново, допустив на секунду, что все вчерашнее — просто ночной кошмар… Сейчас Он подойдет, обнимет, расцелует пальчики на ногах, припадет ненадолго к Царевне… ах, еще… и сдернет с нее одеяло, как всегда, когда она спала дольше Его… а это бывало так часто… так часто…
Поплакать, что ли, подумала вяло… Слез-то нет… Было не плохо — просто пусто, просто никак. Надо вставать. Она зевнула, вылезла из постели боком, медленно, неуклюже, как из берлоги какой-нибудь зверь-инвалид. Съежилась от неприятной свежести. «Надо сделать зарядку, — подумала она. — Начинаем обычную жизнь. Как у всех».
Она приготовила завтрак и съела его без аппетита. Она посмотрелась в зеркало — никаких ассоциаций с вечерним событием — и не понравилась себе. Она должна быть лапочка, кисанька, невинное дитя, а для кого и здоровая деревенская девка, кровь с молоком, а для кого и штучка-фифочка, а кто она в зеркале? Смертный грех. Нет, так нельзя. Встряхнулись, быстренько. Скоренько привели себя в порядок. Как вести себя на улице-то, а? С тем, кто вчера был — здороваться или глаза опускать? Вот еще проблемы.
Ни одна же сволочь не пришла, не поинтересовалась — а вдруг она бы повесилась? — не зашла расспросить, хотя бы ради собственного любопытства, ради во-о-от такой сплетни! Да… видно, она теперь как зачумленная. Детишек ведь прятать начнут. А в школе? Как бы из школы не выгнали… Дадут ли ей вообще аттестат? Может, бросить школу к чертовой матери, раз такие дела?
Наделали они с Батюшкой в селе шороху…
А может, все на самом деле не так? Зря, может, страхи придумывает? Как же не так… Отца-то забрали — нет Его! нет! — и никто не пришел. Все так. Интуиция у нее в порядке, вчерашний подвал тому доказательство. Придется, наверно, уезжать из села; Отца выпустят, и они уедут. Что там по плану? Деньги, уезд, адвокат.