Испепеляющий ад
Шрифт:
— Товарищи! Мне вам нужно сказать! Товарищи!..
Тот — самый осанистый из подъехавших, — протянул руку, подзывая. Шорохов подошел. Сказал:
— Мне нужна срочная встреча с начальником Особого отдела корпуса.
— Тебе? — поднимая нагайку, спросил тот, к кому он обратился. — А меня тебе мало?
— Мне нужен товарищ Карташов, — сказал Шорохов.
Грудь лошади, на которой сидел этот верховой, оказалась почти у самого шороховского лица.
— Ты знаешь, с кем говоришь? Я — Жлоба! (Жлоба Дмитрий Петрович — командир 1-й
— Мне нн…
— Слышали! — оборвал его верховой. — Все вы только и рветесь, кто к Карташову, кто к Абрамову, кто к Думенко. Как же! Наполеон конницы! Наполеон конницы! А я тебе в пустой бочке затычка? От меня в корпусе секретов нет! (Абрамов Михаил Никифорович — начальник штаба Сводного конного корпуса. II мая 1920 года расстрелян вместе с Думенко и членами штаба: Иваном Францевичем Блехертом и Марком Григорьевичем Колпаковым. Обвинялись они в заговоре против Советской власти и других преступлениях. 27 августа 1964 года Военная коллегия Верховного суда СССР отменила приговор за отсутствием в их действиях состава преступления. — А.Ш.).
Шорохов ничего не ответил.
Потом его везли в тачанке степью, предгородними полями, улицами Новочеркасска, мимо так знакомого ему собора и памятника Ермаку. Остановились у кирпичного двухэтажного дома с балконом и большими окнами.
В комнате, куда его затем ввели, было десятка два военных в шинелях, черкесках. Бойцы ли? Командиры? Bcматриваться в их знаки различия у Шорохова не было ни сил, ни желания.
Один из этих людей сказал:
— Я — Карташов.
Шорохов оглядел его: коренаст, губы кривятся презрительно, одет по-казацки. Мотнул головой в сторону прочих военных. Мол, разговор невозможен. Слишком много тут посторонних. Коли поймет это движение, значит, вправду начальник Особого отдела. Что он еще и мoг?
Понял. Вышли в соседнюю комнату.
— Стрела, — сказал там Шорохов.
Карташов улыбнулся дружески. Спросил:
— Что тебе надо?
— Оказаться в Ростове еще до прихода наших.
Вошел военный лет тридцати. Худощавый, голова обрита наголо. Во френче, в галифе, в сапогах со шпорами. Взглядом уперся в Шорохова:
— Кто? Откуда?
Отвечать должен был Карташов. Шорохов поэтому молчал. Но и тот не спешил отозваться. Резко повернувшись, военный ушел. Карташов нервно дернулся ему в след:
— Комкор. Плохо. Теперь тебе одно — темп.
— Одно, так одно, — согласился Шорохов.
— Подожди здесь, — сказал Карташов и покинул комнату.
Думенко у начальника Особого отдела корпуса на подозрении. Это Шорохов понял. Связной намекал на то же самое. "Наполеон конницы" сказал Сергей Александрович. Белые боятся Думенко. Красные тоже боятся. Где правда?
Вернулся Карташов, позвал от двери:
— Пошли.
Во дворе дома Шорохова обступил десяток конников: в шинелях, с красными звездами на островерхих
— Товарищ верхом ехать может?
Тот ответил:
— Не положено. В экипаже, с кучером.
Верстах в пяти от Новочеркасска их отряд свернул в придорожную балку. Остановились, спешились. Переоделись в казачье: синие шаровары с красными лампасами, гимнастерки с погонами, фуражки. Снятое с себя побросали в мешок. Условились с одним из бойцов, что через сутки он их здесь же со всем этим имуществом встретит. Поехали дальше. Кучер экипажа обратился к Шорохову:
— Нам-то что? Война скоро кончится, домой поедем, — он подмигнул. — А тебе до самого Новороссийска. Может, за море потом.
Шорохов не ответил. Подумал о Карташове: "Трепло".
Кучер не унимался:
— На Ростов Первая конная наступает. Кого-кого, ее-то мы обойдем, — он еще раз подмигнул.
"Трепло, — повторил про себя Шорохов. — Так ведь я и сгорю".
в сумерках открылся вид на замерзший Дон, на россыпь домов Нахичевани — пригорода Ростова. Мчались, обгоняя вереницы возов, казацкие отряды, бредущих пешком солдат, беженцев.
Командир их десятки попридержал возле экипажа коня, склонился в седле:
— Куда вас?
— В любое место на Таганрогском проспекте. И как можно скорей оставьте меня одного.
ВОТ И РОСТОВ. Пригородная узкая улочка. С двух сторон на них налетели конные. Стреляли, рубились. Случилось внезапно, началось и завершилось стремительно. Шорохова выволокли из экипажа. Лицом он при этом ударился о перильца кучерского сидения, разбил губы в кровь. Обыскали, рассовывая по собственным карманам и пазухам найденное, подгоняя толчками приклада, ввели в какой-то дом, полный военного люда, загнали в клетушку без окон. Проскрежетал засов.
Что произошло? Кто-то из думенковского штаба сообщил о нем белым? Проболтались красноармейцы, назначенные сопровождать? Связной предупреждал. Но лично с его-то стороны в чем ошибка? Кроме Карташова он ни с кем не сказал ни слова. Даже с Думенко.
Часы у него отобрали. Сколько времени прошло, прежде чем начался допрос, он себе не представлял. Но был вечер либо ночь. Окна комнаты, куда его привели, выделялись на стенах черными квадратами. На столе стояла свеча, выхватывая из темноты три фигуры в военном.
— Ты кто такой? — спрашивающего Шорохов не смог разглядеть. — Куда ехал? Рассказывай.
Проговорил:
— Я заготовитель, господа. Агент Управления снабжений…
Ему не дали продолжить:
— Господа? Мы тебе господа!.. Ах ты, белая сволочь!
Один из этих допросчиков поднялся во весь рост. Левая рука его висела на черном платке, обхватившем шею, на рукаве правой были красная звезда и под ней красный ромб.
Шорохов все понял. Когда они въехали в Ростов, там были красные. Первая конная.