Шрифт:
Мой Алёшка
В первый раз я влюбилась, когда мне было около пяти лет.
Он был худенький, маленький и болезненного вида.
Звали его Лёша Ростов.
Я его называла мой Алёшка!
У Алёшки была вытянутая овальная голова на тонкой шее, оттопыренные уши, вздёрнутые
широкие брови и приоткрытый рот. В ту минуту, когда он улыбался, становился похож на
солнышко. Светло рыжие волосы, растрёпанные как лучи и множество веснушек на лице. И только, когда улыбка исчезала, в глазах появлялось строгое,
Детдомовские мальчишки его все обижали. Он не умел постоять за себя, за отобранную игрушку, не умел давать сдачи обидчику и часто хныкал.
Я была рослая девочка, почти на полголовы выше своего жениха и в два раза крупнее. Решила,
что если он мой парень, то больше его никто не посмеет тронуть! Каждый день приходилось
заботиться о нём: стряхивать снег с его пальто, завязывать шнурки, вытирать сопли. По утрам,
после восьми часов, в группу заходила кухонная нянечка, неся огромную алюминиевую кастрюлю с дымящейся кашей, обхватив ручки вафельным полотенцем, и, задевая своими широкими бёдрами дверной проём. Она была тучная, крепкая женщина, с добрым лицом, на голове тугая косынка, из-под которой ни видно было ни единого волоска.
Запах молочной каши мгновенно распространялся и на спальню, смежную с группой, где в
ожидании завтрака, каждый ребёнок сидел, уже умытый и одетый, на краешке своей кровати. И
только тогда, когда посуда была расставлена, а содержимое кастрюли выложено на
тарелки, нас приглашали в группу, где мы не только ели, но и игрались. Лёшка любил каши. А я
ненавидела и отдавала ему. Меня тошнило при виде жидкой массы с комьями, а Лёшка мой трескал с удовольствием, проглатывая кашу неторопливо, ложкой за ложкой. Взамен он отдавал мне кусочек сливочного масла, порционно уложенный на хлеб, иногда компот из сухофруктов.
С ним мы всегда ходили вместе в паре, держа друг друга за руки. В паре, когда шли на
прогулку, в паре, когда строем вели нас в баню или шли смотреть телевизор в актовый зал.
Телевизор разрешалось включать по выходным дням и то, строго мультфильмы и программу
«Время». Гулять водили во двор, где на небольшой игровой площадке, состоящей из одной
песочницы и двух качелей, нам разрешалось находиться полтора часа. На качели выстраивалась
большая живая очередь изо всех групп. Каждый мог раскачаться до десяти раз. Считали всем хором,
громко вслух: раз, два… четыре, десять…Свою очередь я отдавала Алёшке и, держась крепко за
цепочку, сама раскачивала друга и следила за тем, чтобы он не упал. С лица Алёшки не сходила
блаженная улыбка, растянутая до ушей, обнажавшая все его белые зубы. В такие моменты он
больше всего был счастлив и становился опять похожим на солнышко, насыщаясь радостью и
энергией жизни.
В спальне, где стояло тридцать коек: половина по левому
кровати располагались рядом. Стены спальни окрашены были в светло-зелёный цвет не до самого
потолка, а наполовину, остальная часть, побелена. По периметру потолка часто образовывалась
паутина, и когда я долго не могла заснуть, следила, как паук проворно перемещался по своей сети, перебирая лапками каждую нить. Раз в месяц проводилась тщательная уборка всех помещений и уборщица, тётя Катя, шваброй снимала все паутины, а через неделю они опять образовывались.
В тихий час подолгу не могли заснуть, перешёптываясь с Алёшкой и, корча рожицы, смотрели
друг на друга и пересмеивались. Однажды это не понравилось нашей воспитательнице Зое
Николаевне. За глаза мы её называли надзирательницей. Она была мастером жутких наказаний.
Взгляд её наполнялся безумством и презрением к нам, во время криков изо рта летели слюни, скулы и без того квадратные, расширялись ещё больше. Она обрушивалась на нас как отбойный молоток, яростно и больно, мощными ударами.
В этот раз, подойдя к Лёшке, она грубо скинула с него одеяло и схватив за ухо, повела к окну.
– Снимай трусы, – истошно рявкнула Зоя Николаевна.
Алёшка мой покорно стал снимать семейки; так мы называли мальчишечьи трусы на два
размера больше, длиной до колена. Как только он их снял, она рывком руки, похожей на клешню,
взгромоздила голого друга на подоконник и приказала стоять смирно. Я не смотрела на Алёшку.
Мне было обидно и досадно, что не могу заступиться за него. Сжимала кулаки под подушкой и
ненавидела эту тётку ещё больше. Остальные дети от страха укрылись с головой, но в щелочку из-
под одеяла подглядывали за происходящим. Воспитательница неистовствовала ещё больше.
Подбежала к Кате Соколовой. Только потому, что тапочки вместе не были поставлены, выхватила
девочку из постели, раздела полностью и поставила лицом в угол у двери.
Это было самое унизительное наказание и самое мерзкое. Голыми у всех на виду.
За два дня, до этого случая, Петю, мальчика с нашей группы, так же раздела догола и повела по
длинным коридорам детского дома. Это наказание мы называли «тропой позора». Вслед ему кто
смеялся, кто пальцем тыкал, а я закрывала лицо руками, отворачивалась…
Стыдно было!
Минут пятнадцать она не могла угомониться, визжала, проклиная нас и
оскорбляла.
«Недоразвитые. Дети выродков. Будущие уголовники»
Закончился тихий час. Алёшка мой, замёрзший, спустился с подоконника и стал искать трусы,
которые куда– то бросила надзирательница. Выглядел он жалко. Тощий, с просвечивающими
рёбрами, с полным носом соплей. Подбежав к нему, я накрыла его покрывалом, прижала к себе.