Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух

Рабинович Вадим Львович

Умение "быть восхищенным в боге" передается не только в слове, обретающем действенность, но и через отдельные предметы, принадлежащие тому, кто уже и без того "восхищен" проживанием собственной жизни в подражание Иисусу Христу. Так, брат Бернард из Квинтавалле, "после того, как принял одежду святого Франциска, часто бывал восхищен в боге, созерцая небесные тайны". Так сказать, магическая - через вещь-фетиш - медитация. Тут-то и начинается познание всего на свете - в свете "такой ясности и такого света разумения, что даже великие ученые прибегали к нему (брату Бернарду.
– В. Р.) для разрешения трудных вопросов и неудобопонятных мест Писания; и он разъяснял им всякие трудности. А так как ум его был совершенно свободен и отвлечен от всего

земного, он, подобно ласточкам, парил на высотах созерцания; поэтому иной раз двенадцать дней, иной раз тридцать стоял он один на вершинах высочайших гор, созерцая высочайшие тайны..." Знание, получаемое без ученого умения это знание получить. Только чудо озарения. Вот, собственно, и все умение, если, конечно, не считать "умения" жить в качестве необходимого условия чудодеяния. Но это самое "умение" жить всегда через просветление активно восприимчивой души. А учителем мог быть Иисус Христос, но и ученик Учителя - брат Франциск, который, "как ангел божий", так просветил души своих учеников, что все они восприняли от него "милость божию". Но не высветлил бы, если бы сам не жил как жил - сам, но и по образцу.

Свет божий - свет человеческий. От света к свету. Общение светоносных душ. И слова здесь не обязательны, потому что человеческая речь несовершенна. Безмолвный, но многоглаголящий свет души. Такой вот безмолвный разговор случился между святым Людовиком - королем французским и братом Эгидием. Они многоречиво молчали, потому что, - объясняет брат Эгидий, "едва мы обнялись с ним, как свет премудрости божией раскрыл и явил сердце его мне, а мое ему, и, глядя так по божьему соизволению в сердца друг друга, мы гораздо лучше с большим утешением узнали то, что хотели сказать друг другу, чем если бы говорили наши уста..." Души безмолвны, ибо светолюбивы, и потому молчание выше всякого слова. Оно - божественно. Венец францисканской "педагогики".

Жизнь как бы по образцу продолжается... Почему, например, брат-францисканец должен быть нищим, ничем не владеющим в сем мире и отринувшим тем самым все плотское и земное?
– Потому что в этом - следование Христу, "висевшему нагим на кресте", - говорит Франциск брату Льву, толкуя видение, бывшее этому брату: нагруженные всяческим добром тонули в реке, а ничего не имевшие, светившиеся "святой бедностью" братья легко эту реку переходили (тридцать шестой цветочек).

Телесная чувствительность отринута, если только дух небывало вознесен. Так было с братом Симоном из Ассизи, который, будучи "восхищенным в боге", стал "нечувствительным к миру, пылал внутри себя божественной любовью и своими телесными чувствами не ощущал ничего извне". Тогда "некий брат, желая проверить это и посмотреть, действительно ли он таков, каким кажется, взял горящий уголь и положил его ему на босую ногу; и брат Симон ничуть его не почувствовал, и уголь не оставил ему никакого знака на ноге, хотя пролежал там долгое время, так что даже потух сам собой" (цветочек сорок первый). Чудо полной утраты всякой телесной чувствительности и тоже помощию умения жить в "великой святости".

И вместе с тем феномен радикально иного свойства: пять знаков, соответствующих пяти крестным язвам Иисуса Христа и появившихся, как говорит предание, у Франциска, когда тот был на горе близ Верны. Ожог души телесный ожог. Величайший телесно-духовный синтез, имеющий быть достигнутым в этом вот францисканском способе жить...

Пойдем дальше.

"Но превыше всех блистающим был брат Иоанн, который больше всех выпил из чаши жизни, в силу чего он глубоко проник взором в бездну бесконечного божественного света и в ней узрел злосчастие и бурю..." Почти это же самое, почти о том же и почти теми же словами. Но... от "чаши жизни" - через "бездну бесконечного божественного света" - вновь к жизни с ее "злосчастиями и бурями".

"Ради жизни на земле ..." (Твардовский)

"...Просвети меня, Учитель милостивый и Пастырь сострадательный, ибо я твоя овечка, хотя и недостойная" (брат

Иоанн из Верны к посетившему его Христу из сорок девятого цветочка). И вновь - ради Жизни. Может быть, и ради познающей жизни тоже: быв восхищенным и просветленным телесным образом Христа, этот брат "оставался столь озаренным в душе бездной его божества, что хотя он не был человеком, просвещенным человеческой наукой, тем не менее дивным образом разрешал тончайшие и высокие вопросы о божественной Троице и глубокие тайны священного Писания, и много раз говоря перед папой и кардиналами и перед королями, баронами и учителями и докторами, всех их повергал в великое изумление высокими речами и глубокими изречениями, которые говорил". И снова: от незнания к знанию, но только опять-таки посредством личного проживания. И даже к такому знанию, которое может стать куда более точным, нежели школьно-магистерское, школярско-дидактическое "без божества, без вдохновенья" - знание.

Знание знанием, но творение не пропало. Напротив: стало осязаемей и зримей, полнее и всецелей. Суть каждой вещи вовсе не упразднила ее сиюминутной, радостной, данной здесь и теперь, наличности. Тот же брат Иоанн из Верны "так был вознесен и восхищен в боге, что видел в нем... все творения его, и небесное, и земное, и все их совершенства, и степени, и различные порядки; и ясно уразумел тогда, как каждое творение являло своего творца и как бы пребывает и над, и внутри, и вне, и вокруг всех творений" (предпоследний, пятьдесят второй, цветочек). Так брату Иоанну высветился путь, далась истина, и душа стала жить подлинной своей жизнью, ибо Христос "и путь, и истина, и жизнь души".

(Замечание. Жизнеследование Франциска удивительно целостно: быть восхищенным - значит экстатическим образом потерять внешнюю чувствительность, но и обрести видение - духовно существенное, физически целостное, конкретно-стереоскопическое, сверхъ-естественно внятное и потому в высшей степени естественное состояние.)

Естественно-сверхъестественная жизнь, которой не научить. Или научить?

Вот мы и поглядели на кое-какие цветочки Франциска из итальянского городка Ассизи.

Что будем делать дальше?

А ДАЛЬШЕ МЫ БУДЕМ читать Гильберта К. Честертона (XX век) - его великолепное эссе "Святой Франциск Ассизский", единственно возможный адекватный ответ на пришествие этого удивительного человека.

Конечно, на жест можно ответить лишь жестом, на жизнь - жизнью же. Но попробуйте ответить таким образом Франциску! И Честертон отвечает: афористическим жестом-словом человека из новейших времен.

(Возможен, ясное дело, и анализ; но только не феномена Франциска как жизненной человеческой целостности, а одной из проекций этой целостности, например, "ученой" ипостаси Франциска-францисканца в контексте его учено-христианской эпохи.)

Итак, Честертон в его афористическом жесте-слове в ответ на жест-жизнь подвижника из Ассизи.

Но что это нам даст и чем поможет? Скорей всего в собственном смысле ничем. Зато в пристрелочном - да. Афоризм Честертона - жизнемер-эхолот, способный приблизить эту свершившуюся совершенную жизнь к нашей жизни, а далекий, столетиями микшированный голос того, кто жил по образцу, реставрировать и встроить в фонотеку голосов нынешнего столетия - пусть даже в виде однотонного эха среди панельно-блочно-пластиковых стеклообразных городов столетия нынешнего. Может быть, Честертоновы жесты-афоризмы сделают наше всматривание во Франциска продуктивным всматриванием. Ну и, кроме того, это будут очень красивые афоризмы, что вовсе не так уж плохо и даже очень хорошо.

Скорее же в путь - по веку двадцатому - в поисках того, кто затерялся (?) в своем двенадцатом...

"...Поэт, воспевающий солнце, прячется в темной пещере; святой, жалеющий брата Волка, столь суров к брату Ослу - собственному телу (впрочем, как мы видели, не столь уж суров.
– В. Р.); трубадур, чье сердце зажгла любовь, сторонится женщин; радуется огню и бросается в снег; а песня начинается славой господу за сестру нашу Землю, что родит траву, и плоды, и пестрые цветочки, и кончается славой господу за сестру нашу Смерть".