Исповедь куртизанки
Шрифт:
– Джулия Ломбардино, – отзываюсь я, а перед глазами у меня вновь встает его хромота и бородка, когда он пробирался сквозь толпу.
Синьорина ждет.
– И? Даже я смогла бы узнать ее имя, Бучино. Так что поздравлять тебя еще рано. Что еще?
Только не сейчас. Говорить об этом нет смысла, пока я не буду уверен.
– Она коренная венецианка. Умная, славится своей образованностью.
– Как за пределами спальни, так и внутри, полагаю.
– Она слагает стихи.
– Боже, спаси и сохрани нас от шлюх-поэтесс! Они куда скучнее своих клиентов. Тем не менее, судя по стаду, которое она собрала вокруг себя, она
Поскольку я не был уверен в том, что это он, то предпочел промолчать.
– Никого серьезного, госпожа. Имеются и прочие, но все они работают в других приходах.
– В таком случае давай послушаем о них.
Некоторое время у меня уходит на то, чтобы рассказать ей все, что мне удалось узнать. Она слушает внимательно и лишь изредка задает наводящие вопросы. Когда я заканчиваю, она качает головой.
– Если все они добились успеха, то их здесь больше, чем я ожидала. Даже Рим не мог похвастать таким количеством.
Я пожимаю плечами:
– Признак времени. Когда мы приехали сюда, от попрошаек тоже было не протолкнуться. Война порождает хаос.
Она проводит пальцем по лбу. Теперь шрам уже почти не виден глазу, но, пожалуй, она до сих пор чувствует его.
– Есть какие-нибудь новости, Бучино? Ты знаешь, что там происходит?
Мы с ней не предаемся воспоминаниям о прошлом. Нам кажется, что лучше смотреть вперед, нежели оглядываться назад. Так что мне приходится ненадолго задуматься, прежде чем ответить, потому что трудно решить, о чем говорить, а о чем умолчать.
– Папа бежал в Орвьето, где пытается собрать выкуп, а его кардиналы вынуждены ездить на мулах, словно первые христиане. Рим по-прежнему захвачен солдатней, а грязная вода и гниющие трупы вызвали эпидемии чумы и холеры.
– А что слышно о наших людях? Адриане, Бальдасаре?
В ответ я лишь качаю головой.
– Если бы ты знал, то сказал бы мне, да? – настаивает она и не позволяет отвести взгляд.
Я вздыхаю.
– Да, я сказал бы.
Хотя мне и в голову не приходит поделиться с нею слухами о ямах, которые, как мне рассказывали, вырыли неподалеку от города, куда спихивают по сотне трупов в день, пересыпая их известью, причем безо всяких имен и могильных камней.
– А как насчет остальных? Джанбаттиста Роза сумел выбраться?
– Не знаю. Кажется, Пармиджианино остался жив, как и Августо Вальдо, хотя его библиотека погибла. Германцы растапливали его книгами плиты.
– О боже! Асканио?
Я вновь вижу, как он скрывается в том аду, позабыв свою маленькую книжицу.
– Никаких известий.
– А его хозяин, Маркантонио?
Я вновь качаю головой.
– Значит, он мертв. Останься он в живых, он уже сумел бы добраться до Венеции. Здесь находятся лучшие в мире печатные станки. – Она ненадолго умолкает. – А кардинал? Он тоже наверняка мертв, – добавляет она после недолгой паузы, и в тоне ее голоса не слышны вопросительные интонации. Я храню молчание. – Знаешь, Бучино, иногда я вспоминаю ту ночь, когда ты вернулся со стен. Если бы мы тогда знали, чем все обернется, то могли бы уехать тотчас же.
– Нет, – негромко возражаю я. – Даже если бы мы знали обо всем, то все равно поступили бы именно так.
– Ах, Бучино, иногда ты ведешь себя в точности как моя мать. «Сожаление – роскошь, которую могут позволить себе
За нашими спинами корпуса судов со скрипом трутся о каменные пристани. Хотя солнце вовсю светит с небес, налетевший ветер несет с собой прохладу. Я слышу, как он поет у меня в ушах, и поднимаю воротник. В юности меня мучили сильные головные боли, и я боюсь, что промозглая зима заставит их вернуться. В Риме частенько можно услышать жутковатые побасенки насчет севера: например, о том, как иногда пальцы у людей замерзают по ночам так сильно, что по утрам их приходится с хрустом разжимать обратно, чтобы вернуть к жизни. Но синьорина уже почти поправилась и скоро задаст всем жару.
– Итак. – Голос ее звучит совсем по-другому, словно он тоже переменился вместе с погодой. – Вот как мне представляется положение дел. Если мы заменим холостяков клириками и добавим торговцев, чужеземных купцов и посланников, то здешний рынок ничем не уступит римскому. А если и остальные женщины окажутся такими же, как и те, которых мы видели сегодня, то в правильном наряде я смогу обставить любую из них.
При этих словах она пристально смотрит на меня, чтобы заметить даже тень сомнения в моих глазах. Капюшон ее откинут, а волосы перехвачены широкой лентой, в которую вплетены искусственные цветы, так что об их длине остается только гадать. И пусть украшения достались ей из вторых рук, лицо остается ее собственным. В Риме, ближе к концу своего правления, она даже позволяла молодым художникам измерять расстояние меж ее подбородком, носом и лбом в их вечном поиске безупречной симметрии. Но именно взгляд ее зеленых глаз, устремленный на них в упор, заставлял дрожать их пальцы, а еще рассказы о том, что обнаженная она вполне могла укрыться собственными волосами. Ее волосы. В этом и заключается мой единственный вопрос.
– Знаю, я сама об этом все время думаю. Но у Ла Драги есть один источник. Она пользует монахинь в нескольких монастырях, где торгуют локонами послушниц. А еще она знает одну женщину, которая может вплести новые волосы в старые с помощью золотых нитей, так что место соединения остается практически незаметным. Полагаю, мы должны испытать ее метод. А если я стану ждать, пока мои собственные волосы отрастут, то потом мне придется наносить на щеки не меньше белил, чем этой Сальванаголе. У нас ведь хватит на это денег, верно? Сколько у нас осталось рубинов?
Я делаю глубокий вдох.
– После того как я поменял давешний, два, включая большой. И несколько крупных жемчужин.
– За шесть месяцев мы истратили четыре рубина? Как такое возможно?
Я пожимаю плечами.
– Мы кормим целую семью с домочадцами. Ваши волосы снова отрастают, и лицо у вас очаровательное.
– Тем не менее цены Ла Драги не очень высоки, не правда ли?
– Нет, но и дешевыми ее услуги назвать нельзя. Никто не сомневается в ее умениях, но она заламывает ведьмовские цены, а это рынок, на котором спрос превышает предложение.