Исповедь пофигиста
Шрифт:
— Рыжий! А там твой батяня сидит, в экзаменационной комиссии.
Блин, труба! А он мне ничего не сказал, что его пригласили как эксперта. Родная кровь называется…
Однако захожу, абсолютно спокоен. Не зубы рвать. Беру билет, тот, что выучил. Никто мне не подмигивает и рожи не корчит. Значит, правильно выбрал. Без подготовки сразу пишу все на доске. Все! Три обеспечено. Смотрю, батя заерзал на стуле:
— А можно вопросик?
И спросил, гад, такое, что в классе все онемели. И я онемел. Я ж этого не учил. Этого и в билетах не было. Или было?
Но после десятого безответного вопросика мне, наконец, поставили «два» и велели прийти тридцать первого на переэкзаменовку.
Когда мы вышли на улицу, я начал стонать, как баба на похоронах, так мне обидно было! А батя идет, хихикает:
— Я тебе говорил: учи все.
— Я маме скажу!
Прибежал домой первым — напрямик; пока отец на своей машине кругами добирался, я маме Ане уже все доложил.
— Ма! Я завалил экзамен. Твой Алик задолбал меня вопросами!
— Алик! Ну зачем?
— Пусть учит все. Я хочу, чтобы он стал электриком. А электрик ошибается один раз, как сапер.
— Нет! — ору. — Не один! А два! Второй раз, когда сует два пальца в розетку, а первый, когда выбирает эту профессию.
— Пусть хоть три! Но я не хочу, чтобы ты превратился в пепел, раз уж ты выбрал эту профессию.
— Почему именно я должен превратиться в пепел? Я вообще не собираюсь быть электриком, я пришел мирно сдать экзамен, только и всего. А ты…
На следующий день перед переэкзаменовкой я забежал к Лешке.
— Учил?
— Да… Выпить хочу!
Вытащил он бутылочку водяры, мы ее забили вдвоем, закусывали… а ничем не закусывали. В таком праздничном настроении я и залез кое-как в училище. Через полчаса навстречу Игоревич!
— Лукацкий! Это ты?
— Не знаю… Андрей… Игоревич. Где этот экзамен? В каком кабинете? Я хочу на экзамен. Я уже какого-то хрена два часа здесь хожу ищу. Где все люди?!
— Какой ты пьяный!
— Кто? Ты… козел, на себя посмотри! Или лучше не смотри, а то умрешь со страху. И-горе-вич!..
— Ну ладно! Пошли, счас отцу покажешься.
Короче, заваливаю я на экзамен в шапке, в пальто, в натуральную величину. Забегаю и командую с порога:
— Так, гады! Всем встать! Суд пришел! Счас будем всех мочить. Ик… за… меновать.
Отец сидит молча, на меня не смотрит, презирает. А мне уже все пополам:
— Ну что, сволочи? Я все ответил! Еще вопросики есть? Ставьте мне тройку. Заслужил.
На этом кончилась моя карьера. Мне всучили справку «о прослушивании курса». Да кто его там прослушивал? Я не прослушивал. Но присвоили мне квалификацию ученика электромонтера, а это — полная дисквалификация.
Пошел я к Игоревичу. Посидели, поговорили.
— Игоревич, — говорю, — я ставлю двадцать бутылок азербайджанского коньяка. Не хочешь азербайджанского, ставлю армянский. Как хочешь, но мне нужен диплом третьего класса.
— Черт с тобой, Лукацкий! Диплом так диплом. Одним дураком больше… Но зачем он тебе?
— Ни зачем! Я не собираюсь работать электриком. Ни дня! Ненавижу эту специальность уже три года. Пригодится — хорошо. Нет — выкину.
Игоревич принес чистый диплом, взял чернильную ручку, поставил все тройки.
— Если хочешь, иди по нему работать. Диплом настоящий. Мы с твоим отцом уже столковались.
— Спасибо, — говорю, — ты, Игоревич мужик нормальный, а я козел!
— Оба мы с тобой, Лукацкий, козлы. Только я старый козел, а ты молодой. Коньяк-то принес?
Глава четырнадцатая
Мы с отцом квиты. Я его чуть не убил, а он меня чуть не деклассировал, чуть образования не лишил, чуть в пепел не превратил…
А сколько раз он меня спасал? Сколько мы с ним вместе пива выпили и снега перетаскали?
Никогда не забуду ту страшную сибирскую ночь. Мороз — минус пятьдесят три. Минус пятьдесят три! Птицы вмерзают в небо, покойники в гробах кристаллизуются, зэков на работу не выпускают, в квартире колотун, хоть в холодильник лезь — там теплее. Водка, блин, в желудке свертывается, как ртуть перекатывается, не распространяется по организму. В пору к медведю в берлогу проситься.
Сибирь окаянная! Мы с батей всю ночь бурили дырки в батарее, чтоб вода не замерзла. Всю ночь. Только начнет батарея теплеть, пробуришь дырку — пошла вода. И паяльной лампой отогревали, и асбест за батарею пихали, даже грелку прикладывали. Замерзнет батарея — всем огромное спасибо!
Батя врубил калорифер, чего мы никогда себе не позволяли из экономии. Счетчик летел, как ракета; боялись, взлетит. А батя все издевался надо мной:
— Рыжий! У тебя волосы посинели от холода. Ты двигайся больше.
Ага! Двигайся! Когда ты уже, как муха, снулый и одно желание: плюнуть на эти батареи, выскочить на улицу и — с головой в сугроб. И либо сразу окоченеть, либо согреться до смерти.
Я говорю родителям:
— Че вас сюда занесло-то? Кто вас сюда выслал, несчастных? Школа и та замерзла, я два месяца уже в школу не хожу.
Свет мигает, как перед потопом, мусорка третий день не кажется, замерзла в пути. Ледниковый период! Брррр!
А сам сяду у калорифера и вспоминаю, как было хорошо до этого ледникового периода: в шесть тридцать каждое утро приезжает развозка, сигналит в рожок, все выходят с мусором, улыбаются друг другу, насвистывают, поздравляют друг друга с мусоркой, как на первомайской демонстрации. Соседи же!
В Сибири зимой только за мусором и встретишься. Морозы трескучие, метель. В декабре снег валит, в январе хвост отмерзает, и уши, как у собаки купированной, не гнутся. Февраль — ветер лютый, дышать можно только с закрытым ртом и носом. В субботу, воскресенье мусорки нет, а мусор тем не менее есть. В субботу-воскресенье скучно, все ждут понедельника. Шесть тридцать, рожок. Па-а-ашли!