Исповедь пофигиста
Шрифт:
— Нет. А че надо?
— Есть вопросы.
О, это — уже серьезно. На вопросы я отвечать не люблю. А тут пиджак строгий, тонкий галстук с искрой и глаза ядовитые, четкая гладкая прическа, весь побритый, подмытый, страшненький. Но в плаще, да еще с вопросами. Директор уже мнется около своего кабинета. Заходим к директору, раз так им всем приспичило.
Этот хрен с галстуком открывает коричневую папку. Я думал — с вопросами, а там мои фото нарезаны.
— Ваша работа?
— Да. А что? Не нравится? Все берут.
— Вот именно: берут.
— А что, нельзя?
— По статье
Слово «запрещено» он с удовольствием сказал, от души, с каким-то зловещим шорохом.
— Я не на всей территории, я только в Стрежевом. А вы кто, охранники авторских прав?
— Мы — из КГБ… Томска.
Ничего себе! Вон куда нас занесло! Тоже мне: «Мы — из Кронштадта!». Энкавэдист долбаный!..
Они меня посадили в свою машину, сзади охрана — и ко мне домой. Что я, блин, тогда почувствовал? Боль в заднице: давно не порот. Отец-то меня не драл, поздно, говорит, и бесполезно. О, тут он на сто процентов прав. Но из-за этих кронштадтцев я снова вспомнил Кастрата Матвеевича. Даже пот прошиб. Все, опять тюрьма! А я еще ни разу не сидел.
Дома они поговорили с отцом, изъяли всю пленку. Хотели изъять и увеличитель, но батя, видно, вспомнил погранвойска в Турции, уперся:
— Только через суд. Вместе с сыном.
Они спрашивают меня:
— Где деньги за проданный товар?
— Пропил, — говорю, — люблю молочный коктейль за десять копеек.
— А сколько вы всего продали?
— Пятнадцать картинок.
— По нашим сведениям, больше.
А я не лох тридцать седьмого года, не профессиональный политкаторжанин. Я еще пацан, причем не очень запуганный, хотя и бывший сирота. Че я, сам на себя наговаривать буду? Я и в детдоме этого не делал.
— Вы мне докажите, что больше. Сколько докажете, под тем и подпишусь.
— Вы что, не знали, что эта музыка вредная, продажная?
— Конечно, вредная: у меня от нее несвертываемость крови. И продажная — жуть! Продается клево! Сейчас же перестройка, все можно.
— Да, все, к сожалению, — скуксился опер. — Пока можно, но это — и пока нельзя. Пока!
Это он со мной так по-человечески попрощался. Взял расписку о неразглашении чего-то на территории СССР и предупредил, что я могу на него жаловаться прокурору. Больше они не приходили: видно, Горбачев им в отношении меня отбой дал. А жаль! Хорошее дело обгадили. И — ни денег, ни славы…
Глава семнадцатая
Гораздо позднее органы снова рискнули попытаться обессмертить мое имя. Правда, органы эти были уже попроще. Пониже органы были, обыкновенные менты. Но как они меня прихватили!
Я тогда жил и работал в Киеве, блин, как профессиональный революционер. И было это еще до бандитской фирмы, когда я только-только заарендовал свою «ифу» и ездил, куда Бог пошлет.
Так, в начале марта звонит мне Катька-диспетчер:
— Есть рейс на Курск! Тариф плюс сверху за срочность, но в Курске надо быть к утру.
А я только что лег спать.
— Катька! Сейчас уже девять вечера, я уже сплю. Какая срочность? Сколько?
— Короче! — Это она у меня научилась. — Ты едешь? Тогда пиши адрес. Клиент ждет в гостинице, он
— А что везти-то? Секрет?
— Пишущие машинки «Ромашка» из Курска.
Я звоню своему напарнику Вовке:
— Бабки нужны? Тогда через полчаса я буду. Жди. Что? В какой ты еще там бане? Вылазь, не дури.
Вовка личность вообще уникальная. Крупная, очень крепкая личность, до того крепкая, что гайку на колесе мог свернуть. Когда мы где-нибудь меняли болты, только я откручивал гайки, потому что он мизинцем головку отфигачивал. Неимоверная сила, но тихий. Дверь пробивал рукой, и все молча. Что такое триста двадцатая резина? Да любой водила знает: восемьдесят килограмм. А Вовка одной рукой ее в кузов забрасывал.
Курит, но не пьет, от десяти граммов пьянел. Зато любил пожрать. Я вот активный, мне все по барабану, лишь бы колесом ходить. А он:
— А зачем? Да не надо… Фиг с ним.
Пофигист. И когда говорит, всегда вниз смотрит, под ноги. Вроде что потерял.
Прирожденный, блин, водила, не на сто процентов, как я, но тоже ничего. Но только днем, ночью с ним лучше не ездить, на кладбище завезет. А в городе днем ориентировался, как собака. А я заезжаю хорошо, но выезжаю с большим трудом, такой у меня характер.
С Вовкой — все. И так уже я о нем больше, чем о себе.
А к рейсу надо готовиться основательно, как к тюрьме. Вдруг там чего-то не будет. Ну, холодильник опустошил, бушлат, одеяла ватные, сапоги черные, куртку тоже ватную и шляпу меховую, ушанку, взял. Еще взял канистру и ведро с горячей водой.
Тосола на Украине нет. Залил горячей воды в систему, факел в фильтр — «ифа» завелась мухой. Только не надо сразу: ты бы еще факел в бензобак!
Не надо! Пробовал, однажды прямо в бак тыкал огонь, чтоб солярка загорелась. Я ее тут же тушу. И так — раз тридцать-сорок. А что делать, если в баке кусок льда плавает, а клиент в кабине обледенел до неузнаваемости? Могло и взорваться, но не взорвалось же. Такое дело. Труба!
Мы поехали, а тогда уже были границы между Украиной и Россией. Великие, блин, державы, одна голодней другой, как же без границ!.. На границе нас и тормознули, на русской. Но сперва все путем:
— Куда и зачем?
— Едем в Курск к бабке на день рождения. Померла бабка.
Раз! — из моей машины вылазит мент с ножом.
— Чье?
— Мое.
— Пошли.
А я из армии привез такой нож — «козья ножка». Ручка из косули и вот такое лезвие! «Сделано в зоне». Я его постоянно возил с собой: ну, там нарезать что, прирезать… барашка. Постращать… Дорога же!
— Ну пошли.
Заходим в его вонючую будку. Мент говорит:
— Оружие незаконное, холодное. Сейчас вызываем ментовку, приедет «луноход», и ты едешь отдыхать у параши.
— Командир, ну подожди, туда-сюда.
— Где взял?
— В армии. На Амуре.
— Красивый нож. Продай.
— А что дашь?
— Двадцатник.
— Нет, командир, память об армии. Лучше я тебе двадцатник дам.
— Ладно! Убедил. Езжай.
И нож отдал. Приехали в Курск. Клиент обрадовался. Загрузили мы эти «Ромашки», заехали снова в гостиницу, сели перед обраткой перекусить. Я достал свой нож, режу колбасу. Вдруг — стук-стук: