Исповедь старого дома

Райт Лариса

— Отец? Но…

Аля помахала у него перед носом визой. Она была слишком хитра и дальновидна, чтобы просто так попросить мужа об услуге. Знала, он так кичился тем, что всего и везде добился сам без протекции отца, что не стал бы тревожить того из-за нескладывающейся карьеры жены. Но теперь у Али были все козыри, и благодарный художник не имел никакого права ей отказать.

Он и не стал. Наступил на горло своей гордости и сделал то, о чем его попросили. Художник получил поездку на американскую выставку, «Ленфильм» — имя известного баталиста в титрах картины, которая грозила стать всесоюзным шедевром, а ловкая, предприимчивая и действительно талантливая актриса Алевтина Панкратова — главную роль в будущем шедевре.

Аля, конечно, побаивалась, что всемогущие органы могут наступить на горло ее прекрасной песне. Но,

на ее счастье, майор КГБ — член худсовета по будущей картине оказался большим поклонником таланта ее свекра и не стал отказывать тому в «несущественной» просьбе. А на вопросы о воле покойного мужа (Как же так? Какое кино? Юра же не хотел!) Аля бы нашла что ответить: глазки в пол, скромность в голос: «Разве я могу отказать своему свекру? Вы ведь понимаете, народный художник…» А потом — полушепот и доверительные нотки: «Говорят, сам Сталин считал его полотна шедеврами, да и дорогой товарищ Брежнев с восторгом отзывается о его творчестве. Как я могла не уважить такого человека?» Кто бы осмелился идти против самого Брежнева? Желающих не нашлось. То ли предчувствовали, что получат достойный отпор, то ли вовсе не заметили Алиной хитрости, то ли считали ее слишком незначительной сошкой, то ли действительно решили не связываться. Народный художник есть народный художник. Скандал может получиться первостепенный, а если, не дай бог, выйдет за границы СССР и просочится на Запад — хлопот не оберешься. Аля снова была счастлива. Целыми днями пропадала на съемочной площадке, без устали повторяла дубли и работала на износ, чтобы все снова поверили, оценили и разнесли весть о том, что актриса Панкратова не только талантлива, но и неприхотлива, трудолюбива и очень удобна: с режиссером не спорит, к коллегам относится уважительно, проявляет чудеса самоотверженности и стойкости, не требуя ни повышенного внимания, ни особых условий. Возможно, люди проницательные могли бы добавить к этому списку, что Алевтина хитра и изворотлива, но сама она принимала эти качества за целеустремленность. Ее целью была слава, и если для достижения этой цели следовало стать хорошей, Аля такой и казалась большинству окружающих. Легкая в общении, в меру язвительная (так, что все смеются и никто не обижается), почти всегда улыбающаяся, она сразу располагала к себе людей. Кто-то был рад увидеться с нею вновь, кто-то с огромным удовольствием знакомился и старался перевести знакомство в дружбу.

Аля такие старания всячески поддерживала. С удовольствием приглашала членов съемочной группы к себе, устраивала полуночные посиделки, кормила, поила, а иногородних и спать укладывала — и тягот от присутствия в доме посторонних не испытывала. Это напоминало ей студенчество. Полная свобода: молодецкая удаль и никаких обязательств. На сковородке — картошка, в рюмках — портвейн, на коленях — гитара, и разве помнишь в такие моменты, что где-то на другом конце земли у тебя имеется муж, а в деревне под Ленинградом — дочь?

Но семья, хоть и почти номинальная, все же существовала, и Аля заметила, что статус замужней дамы почти избавил ее от неминуемой женской зависти. Актрисы перестали видеть в ней конкурентку в попытках добиться расположения режиссера или партнеров — известных актеров. За спиной, разумеется, злословили, не без этого. Мол, везет Панкратовой: и тесть, что надо, и муж имеется, и ребенок присутствует, и выглядит на все сто, и на жизнь не жалуется. А с другой стороны, понимали: хорошо, что замужем и с ребенком. Человек устроенный — человек безопасный. Аля эту уверенность в своей чистоте и непорочности замыслов всячески поддерживала: на семейное положение не жаловалась, разговоров в духе «мой-то дурень…» никогда не поддерживала, а напротив, любила к месту и не к месту вставить фразу: «Вот вернется муж из Америки…» и блаженно улыбалась. А слушателям оставалось только догадываться о том, какие же радости ждут актрису после долгожданного возвращения ее драгоценного художника.

Художник вернулся — чужой, растерянный и возбужденный. Не переставая твердил о свободной жизни и прекрасной стране. Говорил о галереях, предложениях и о ценах на его картины. «Там у меня может быть дом, нет, даже два (в Нью-Йорке и Калифорнии) и студия (не две комнатушки, как здесь, а большие залы с высокими потолками), и ушедшая далеко вперед медицина, и весь мир в кармане».

Аля слушала молча, не перебивала и не спорила. Муж был во всем прав и

молчал только об одном — потому, что вовсе об этом не думал. А вот Аля думала много и всегда приходила к одному и тому же: ее там никто не ждет. Она не Барышников и не Бродский. Да, прекрасная актриса, да, достойная и каннской лестницы, и даже «Оскара», но потеснятся ли Элизабет Тейлор и Джейн Фонда в угоду амбициям советской актрисы, неизвестной в их далеком Голливуде? К тому же из всех теплых и некогда сильных чувств к художнику остались только благодарность за именитого свекра и штамп в паспорте. Теперь же этот штамп грозил снова обернуться проблемой, и проблемой не менее серьезной, чем первый брак. Аля смотрела в горевшие лихорадочным огнем глаза мужа, слушала пламенные речи и понимала: перед ней типичный невозвращенец. Было чего испугаться.

Она не стала закатывать истерик и гневно интересоваться своим будущим и будущим своего ребенка. Зачем? До какой степени одержимого идеей мужчину может волновать судьба почти чужой женщины и совсем чужого ребенка? Спросила только:

— Как же твой папа? О нем подумай.

— А что папа? — В голосе — вызов и возмущение. — Папа уже не мальчик. А на безбедную старость он заработал, уж поверь мне.

— При чем тут богатая старость или бедная? Его же исключат из Союза. Это же позор несмываемый. Он не переживет.

— Подумаешь, исключат! Да он плевать хотел на этот Союз. Слышала бы ты, как он отзывается за глаза обо всех его членах.

— Да как бы ни отзывался! Его же выставлять перестанут, приглашать никуда не будут, всех почетных званий лишат, просто в порошок сотрут, если ты уедешь.

— Если я не уеду, то сам превращусь в пепел. Истлею, понимаешь? Останется от меня только дым сигарет и запах дешевого пойла. Дешевого потому, что в условиях несвободы невозможно творить, нельзя создавать ничего прекрасного. Душа будет плакать. А если душа художника плачет, то он начинает ее успокаивать — и тебе ли не знать, каким способом.

Аля хотела было ответить, что множество шедевров было создано как раз не благодаря обстоятельствам, а именно вопреки, хотела спросить, например, про Шостаковича, но не стала. Человек одержимый — человек невменяемый. Увещеваний не слышит, аргументы не воспринимает. Зачем бросаться словами? Аля поняла: он принял решение, решение обдуманное, осознанное и очень честное. Он не сделал подлости (не остался, не предупредив, дал шанс подготовить пути к отступлению) и теперь, разумеется, рассчитывал на ответную любезность с ее стороны.

Оба осознавали, что судьба его решения — в ее руках. Аля знала: один ее звонок — и его никогда больше не выпустят из страны. И такой поступок был бы вполне в ее духе: ей не привыкать ходить по трупам. Но и художник был достаточно хитер и циничен, и, поступая честно по отношению к Але, имел полное право рассчитывать на отсутствие подлости с ее стороны.

Нельзя сказать, что она не испытывала искушения перешагнуть через его планы и стремления, но что-то удерживало от этого поступка: то ли память о былом чувстве, то ли нить навсегда связавшего их преступления, то ли мысли о личной выгоде, как обычно, оказались в Алином сознании сильнее остальных. Она просто проанализировала, какой человек окажется ей полезнее: спившийся полузабытый художник, рассказывающий в очередях за бутылкой, «какая отвратительная тварь эта актрисулька Алевтинка», или респектабельный владелец собственной галереи в Америке, пользующийся уважением у публики и рекомендующий ей обязательно посмотреть советские фильмы с участием великолепной актрисы Панкратовой. А среди его покупателей вполне может оказаться какой-нибудь импресарио или режиссер — и тогда, возможно… Нет, это пустые мечтания. Хотя чем черт не шутит? Почему бы и нет? Возможно, ей еще удастся оказаться в одном кадре с Лиз Тейлор и потягаться с ней в актерском мастерстве.

От подобных мыслей она даже улыбнулась, засветилась таким же, как он, мечтательным светом и попросила:

— Дай мне несколько месяцев.

— Аля, — он схватил ее кисти и сжал так сильно, что она едва не вскрикнула. — Аля, я… ты же знаешь, Аля, я по гроб жизни… Аля, я никогда не забуду! — Он немного ослабил хватку, поднес ее ладони к губам и стал покрывать их частыми мелкими поцелуями, не переставая приговаривать: — Спасибо, родная моя! Спасибо, моя хорошая! Я теперь для тебя все, что угодно! Ты только подумаешь, а я уже сделаю, я обещаю. Все, что угодно, Аленька!