Исповедь старого дома
Шрифт:
— Ты сам придумал? Не может быть!
Что может быть более лестным для мужчины, чем искреннее восхищение любимой женщины? Михаил не скрывал своего довольства, улыбался без ехидства, тепло, открыто. Снисходительно кивал головой:
— Может, может.
А Анна обнимала его, запускала свою узкую ладошку в его густые темные кудри и, растрепав прическу, завороженно говорила:
— Мишка, ты гений!
Где бы они ни оказывались, он всегда находил возможность произвести на нее впечатление. И чаще это были вовсе не широкие жесты, не романтические поступки и не нежные признания. Он демонстрировал мощь интеллекта и силу эрудиции — орудия, перед которыми тут
Он играл разные роли, был при Анне учителем, мечтателем, волшебником. Но больше всего она любила его маску экскурсовода, уносящего ее в прошлое и терпеливо разъясняющего причинно-следственную связь между историческими событиями. Он рассказывал ей о строительстве Эйфелевой башни к Всемирной выставке, об ужасах Тауэра, об отрубленных головах и отравленных младенцах, о жизни Гамлета в датском Эльсиноре.
На Кипре Михаил возил ее в предполагаемый дворец Отелло и в археологический музей, показывал храм Афродиты и средневековые замки, полуразрушенные акведуки и великолепно сохранившиеся амфитеатры. А потом вдруг предложил съездить в монастырь. Анна тогда удивилась, зная его скептическое отношение к религии (отец-ученый никогда не относился к церкви с пиететом и уважения к ней сыну не внушил). Но Михаил, лишь мельком взглянув на ее приподнятые домиком брови, безапелляционно заявил:
— Мы должны это увидеть.
И они поехали и посмотрели. А потом долго сидели возле монастыря на скамейке под тенистым кедром и рассуждали о том, что может заставить человека уйти от общества, терпеть лишения, день за днем выдалбливать себе келью в горе и видеть в этом естественный смысл существования.
Теперь Анне незачем было рассуждать о причинах, способных сподвигнуть личность на добровольную изоляцию. Одну из них она могла назвать легко. Но все же становиться отшельником Неофитом до конца дней ей не хотелось, поэтому и компьютер она приняла как лекарство от скуки и одиночества.
Но были у этого медикамента, оказывается, и другие показания к применению.
— Я все-таки режиссер, Анюта, и режиссер неплохой. Так что работы у меня выше крыши, и, честно говоря, удовольствие мотаться к тебе сюда раз в две недели я себе позволить просто не могу. У меня проекты, репетиции, планы, контракты. Я лицо подневольное.
— Декорации получил и бросаешь? — Анна с ухмылкой прищурилась.
— Зачем ты так?
Анна хотела бы обидеться и наговорить Эдику кучу гадостей, но сдержалась. Положа руку на сердце, обижаться было не на что. Каждое его слово несло даже не долю истины, а самую настоящую правду. Режиссером Эдик был отменным, без работы никогда не сидел и курировать Анину жизнь не нанимался. Мог просто сказать: «Спасибо. До свидания» — и никаких компьютеров не возить, и никаких советов не давать. А он и папку перед ней положил:
— Здесь контакты людей, которые собираются делать ремонт. Они все в восторге от твоей мебели. От подлинного антиквариата не отличишь, а цена не кусается. Так что можно и копеечку сберечь, и друг другу пыль в глаза пустить. Если ты так боишься узнаваемости, можешь даже ни с кем не встречаться. Делаешь эскизы — отправляешь по мейлу, получаешь одобрение — выполняешь работу. Мебель готова, машину заказала, грузчики погрузили и увезли. Деньги — на счете
— Счет на чужое имя мне точно никто не откроет.
— Зачем же на чужое? Ты на свое открой. Захотят — не узнают.
Эдик был прав. Во всем прав. Анна не ошиблась, приняв решение довериться ему. Он и язык держал за зубами, и слов на ветер не бросал, и умные мысли подкидывал. Оставалось только удивляться и недоумевать: как это ей самой такое не пришло в голову раньше? Ее настоящее имя знали немногие в актерской среде, а уж помнили и вовсе единицы. Только такие редкие экземпляры, как Эдик, которые впитывали в себя любую информацию и держали до тех пор, пока она не придется к месту. Странно, что об этом так и не пронюхали журналисты. Хотя кто им мог рассказать? Только мать. А она никогда не говорила в интервью ни о ком, кроме себя самой.
Что ж, дело решенное: счет в банке, идеи в голове, клиенты в компьютере. Анна была согласна с Эдиком: отличный выход, ну, или, по крайней мере, попытка.
— Спасибо, — сказала она прямо и просто. Без злости и без ехидства.
— Пожалуйста. — Так же спокойно и тихо. Без бахвальства и без намека на одолжение. Одолжений она бы не приняла. — Я по возможности буду заезжать, ты не думай!
— А я не думаю, Эдик, я все понимаю.
Он шагнул к порогу, потом все же обернулся и пытливо взглянул на нее. Поколебался еще мгновение и решил рискнуть:
— Знаешь, а я вот не все понимаю. Точнее, я совсем не понимаю. Хозяин, конечно, как говорится, барин, но ты же не владеешь своей жизнью, ты ее разбазариваешь. Что ты прячешься? Руки-ноги целы, от лица по-прежнему глаз не оторвать. Да не отмахивайся! Возраст, конечно, оставляет отпечатки, да и то, что тебе пришлось пережить, веселья в глазах не прибавило. Но, знаешь, теперь эта потаенная грусть даже усиливает твою загадочность. Тебя бы с удовольствием снимали. Я бы снимал. У меня планов громадье, правда, и роли есть как раз для тебя. А если ты так увлечена мебелью, так ради бога, твори, но почему здесь?
Анна по-прежнему стояла посреди террасы. Не говоря ни слова, она наклонилась и резким движением подняла правую штанину своих спортивных брюк до бедра. Дом охнул и сочувственно заскрипел половицами, по которым перебирала лапами собака (она почувствовала смену настроения хозяйки и тут же вскочила, заволновалась, зацокола коготками). Мужчина проглотил ком в горле, но остался внешне невозмутим:
— Ну и что? Ты же не стриптизерша, а актриса.
— У меня, Эдик, обе ноги такие и одна рука. Какому режиссеру, скажи, нужна актриса, на грим которой надо потратить уйму времени и целое состояние?
Эдик удрученно молчал. Что тут скажешь? Талантов вокруг много, а сбережения у современных продюсеров — одни-единственные, и пускать их на ветер, конечно, никто не захочет. Кроме того, он не был уверен, что рубцы, покрывавшие ногу женщины сплошной коркой, вообще можно скрыть каким-то гримом. И все же он попробовал приободрить ее:
— Полно ролей, где люди одеты. Ладно, допустим, ты закрыла для себя кино. Но театр-то чем провинился? Вот уж где тебе нашлось бы применение.
Анна промолчала. Она хотела объяснить, но не могла найти подходящих слов. Какое из них сможет донести муки, которые она не хотела испытывать и которые непременно охватили бы ее при возвращении в театр? Она, привыкшая к поклонению, к обожанию, к зависти (чего уж кривить душой), должна была бы довольствоваться сочувствием и искренним, и показным. Ее бы жалели и глядя в глаза, и в кулуарах, а жалость — это последнее, в чем она нуждалась.