Исповедь свекрови, или Урок Парацельса
Шрифт:
— Нет, мам… Как-то я не согласен… Это что ж получается? Я тебя как бы использовал, что ли? Нет, я не хочу, мне стыдно… Да и тебе тяжело… Ведь тяжело?
— Конечно, тяжело. А с другой стороны — легко, потому что я тебе помогла. Ведь тебе легче стало, правда?
— Ну да… Не то слово… И все равно — как-то по-свински с моей стороны получается.
— Да нормально, сынок, все в рамках физики! Плохое от близкого человека гораздо легче перерабатывается, дня два-три, не больше. Ну, поёжусь три дня, где всплакну, где вздохну, глядишь, и переработаю.
— Мам,
— Уже простила.
— Мам, прости…
— Да что ты заладил — прости, прости! Я ж тебе объясняю — нормально все!
— Нет, какая же ты у меня… Умная. А я дурак, мам.
— Конечно, дурак. Даже спорить не буду.
— Мам, я больше никогда… Вот клянусь тебе — никогда… Ни словом, ни полсловом… Клянусь…
— Не клянись. Учись лучше. Потому что и ты будешь брать плохое от своего сына, и учиться не в обиды впадать, а просто перерабатывать. Любя перерабатывать, понимаешь? Это канон такой — для любимых и любящих, для родных и близких… По крайней мере, я надеюсь, что с возрастом к тебе это придет.
— Спасибо тебе, мам.
— Да ладно… Расскажи лучше, что там у вас на сей момент происходит? И впрямь разводиться надумали?
— Да, надумали.
— Ой… Господи, как ножом по сердцу… Да как же так-то, сынок? Слава богу, отец не дожил… Ой, не могу…
— Тихо, мам, тихо. Нет, я понимаю, конечно, тебе трудно смириться… А мне, знаешь, наоборот, уже легче. Не надо без конца врать, делать хорошую мину при плохой игре… Арина не виновата, что другого полюбила. Ей тоже было в последнее время несладко, знаешь… Любить одного, жить с другим… И я тоже с ума сходил, пустился во все тяжкие… Надо было давно развестись, и все дела! Зря мы так долго терпели. Нельзя терпеть боль, а мы терпели.
— А как же Гришенька, Лева? Гришенька-то теперь как?
— Да нормально. Как все, так и он.
— То есть как — нормально? Воскресный папа, воскресный сын?
— Ну да… Нет, почаще, конечно, чем воскресный… Я ж все равно из его жизни не исчезну, ни при каких раскладах.
— Это понятно… А как же я? Я тоже буду воскресная бабушка?
— Ну, если захочешь, будешь субботняя бабушка. Или пятничная. Какая разница, мам?
— Большая разница, сын. Я же привыкла уже — каждый вечер… Гришеньку из садика… А может, Арина позволит мне, как раньше? Чтобы я вечерами с ним…
— Мам, ну что ты говоришь? Как ты себе это представляешь? У нее там другой мужик будет жить, и тут вдруг ты с Гришкой — здрасьте, я бывшая Аринина свекровь, я тут постирушки затеяла!
— Да при чем тут постирушки! Я же с внуком хочу, а не постирушки! Хотя — что я говорю… Совсем голова не соображает. Но ведь я могу Гришу к себе домой забирать, а утром в сад уводить… Правда, ездить далеко…
— То есть ты хочешь, чтобы Гришка жил здесь? Нет, Арина этого не позволит. Она же мать… Придется тебе привыкнуть, мам. Тем более у ее нового потенциального мужа своих детей нет, а родители старенькие и без ума внуков хотят, и радостно приветствуют явление нашего Гришки… Здоровенького, умненького, готовенького
— Я не реву, сынок.
— Да я же вижу, слезы капают.
— Да я сейчас возьму себя в руки. Налей мне еще кофе, пожалуйста.
— Сейчас…
Лева встал из-за стола, шагнул к плите, где стояла большая турка с кофе. Она вдруг увидела, какая грустная у него спина… И не удержалась, всхлипнула жалким отчаянным вопросом:
— Но неужели совсем ничего нельзя сделать, сынок? Может, еще можно как-то…
— Нет, мам, нельзя, — произнес твердо, не поворачиваясь к ней. Поднял турку, плеснул ей в чашку остатки кофе. — Тебе сахару положить?
— Нет…
Поставив перед ней чашку, сел рядом, закрыл своей ладонью ее ладонь, сжал слегка.
— Ты думаешь, я не пытался, мам? Еще как пытался. И боролся за нее, как мог. И она тоже с собой боролась, да только все без толку. Любит она его, понимаешь? Лю-бит… И ничего из нашей совместной борьбы не вышло… Так, суета униженных и оскорбленных. А на Ладу ты не сердись, мам… Лада как раз ни в чем не виновата. Она хорошая, а вчера просто напилась вдрызг, несла бог знает чего… Нет, правда, я и сам ее вчера в таком непотребном виде впервые увидел. Вообще-то она другая, вполне нормальная…
— Хм… Как у тебя все просто, сынок. Тут же у тебя и другая, и вполне нормальная… Как так можно, не понимаю…
— Можно, мам. Нет, а чего ты от меня хочешь? Чтобы я волосы на голове рвал? Чтобы сидел сейчас, плакал вместе с тобой? Да если б я мог…
Так сказал последнюю фразу, будто и впрямь собрался плакать. Она вдруг испугалась, выпрямила спину, торопливо отерла щеки от слез. Решительно шмыгнула носом. У мальчика и без того горе, его жена разлюбила! И сына у него почти отобрали! Мальчик и без того страдает, еще и она над душой хнычет…
— Ладно, сынок, ничего, переживем как-нибудь. Не ты первый, как говорится, не ты последний. А с квартирой что? Квартиру делить будете? Она же в равных долях оформлена, на тебя и на Арину. Можно пополам…
— Нет, мам, не хочу я у сына квадратные метры из горла вырывать. Нет, я понимаю, она на ваши с папой деньги была куплена, но… Позволь мне такое благородство, а? Пусть моя доля в квартире Гришкина будет. А, мам?
— Да, пусть будет. Конечно. Я же просто так спросила, ради информации. Пусть Гришеньке останется…
— Спасибо, мам.
— Да ладно… Знаешь, как-то мне сейчас открылось — не это важно. Бог с ней, с квартирой. А вот что Гришеньку забирают, это да… Это придавило, как плитой…
— Да кто ж его забирает? Просто видеться будем реже, а так…
— Значит, ты ко мне переедешь, сюда?
— Нет, мам. Что я, маленький, под боком у тебя жить?
— А куда? Квартиру снимать станешь? Дорого же… Еще и алименты платить…
— Арина не возьмет алиментов. Ее будущий муж хорошо зарабатывает, он против алиментов. Тоже благородный, блин… Кругом одни благородные собрались, надо же.