Исповедь свекрови, или Урок Парацельса

Колочкова Вера Александровна

Наверное, все это было ужасно, то, что она говорила. Но ведь говорила же. А главное, все это было неправдой. Потому что она не хотела, не хотела это говорить! Наверное, накопившаяся неврастения последних дней вывернула все наизнанку. А на самом деле она не хотела…

Резкий голос Левы прозвучал сквозь этот ужас, как звук пощечины:

— Хватит, мама, я понял! Все, мы уходим! Прямо сейчас уходим! Я понял, все, больше не надо!

Подскочил пружиной, шагнул к выходу, крикнул в сторону комнаты, где затаилась виновница их ссоры:

— Наташка, собирайся, мы

уходим! Будем квартиру искать! А пока у Егора с Дашкой в студии перекантуемся! Ничего, найдем! Комнату, угол, сарай, шалаш в лесу, дупло в дереве! Собирайся!

Она пошла за ним, как сомнамбула, протягивая руки и приговаривая слезно:

— Погоди, Лева… Я не хотела… Да погоди, зачем ты так…

В узком коридорчике увидела, как Лева открыл дверь в комнату, как мелькнуло на миг лицо Наташки — разъяренное, как у голодной лисицы. Никогда у нее такого лица не видела. И осела на корточки у стены, обхватив руками голову — да что ж это такое, господи…

Нет, она не хотела подслушивать. Само так получилось. Просто почему-то открылась в комнате дверь… От сквозняка, наверное. И голос Наташки выплеснулся наружу. Отрывистый, злой.

— …Что значит, не понимаешь свою мать! Значит, дурак, если не понимаешь! И я тоже хороша, идиотка… Она же воспитанная, она себя в кулаке держит и не умеет, чтобы напролом… Чтобы говорить как есть… Почему я это понимаю, а ты нет, Лева? Да, у нее накопилось, да, ей тяжело! Это нормально, Лёв! Мы сами с тобой дураки, дальше своего либидо не видим! Нам хорошо, а окружающее нас не волнует! И окружающие тоже! Это же стыдно, Лёв, это же… Ну, я не знаю, какой чистоплюйский эгоцентризм!

Лева забурчал что-то в ответ, Саша не расслышала. Почему-то Наташкин голос более звонко в диалоге звучал. И на пределе искренности. Да, да… В такую минуту, когда нутро наизнанку вывернуто, по-особенному остро чувствуешь правду и ложь. Болезненно чувствуешь, как свалившееся на голову откровение.

— Иди, извинись перед мамой! Слышишь? Иди! Или… Или я уйду сейчас… Я правда уйду, Лева!

Саша вдруг автоматически протянула вперед руку, замотала головой, словно хотела сказать — нет, не уходи… Потом вдруг опомнилась — чего она тут?.. В коридоре, у стеночки? Вдруг Лева сейчас выйдет, а она под дверью сидит!

Встала, на цыпочках ушла к себе в спальню. Присела на кровать, застыла в недоумении. Что это сейчас было такое? С ней, с Левой, с Наташкой? Что-то плохое и… что-то очень хорошее произошло.

Вдруг побежали по щекам теплые слезы. Когда раздался в дверь тихий стук, лицо насквозь было залито слезами. Лева с Наташкой вошли, сели с двух сторон, глядели виновато-испуганно.

— Мам, прости… Я дурак, мам.

— Нет-нет, это ты меня прости, сынок… Это все неправда, что я тебе наговорила!

— Мам, я больше не буду тебя обижать, никогда.

— Он больше не будет, Александра Борисовна, честное слово! — смешно продекламировала Наташка, совсем по-пионерски. Потом осторожно дотронулась ладошкой до ее плеча. — И я тоже не буду, честное слово…

— Чего ты не будешь?

— Ну… Не знаю. Со временем разберемся, чего я не буду.

Я и сама пока не знаю чего. Знаю только, что очень люблю вашего сына.

— Мам, и я Наташку люблю… И я не знал, что так умею любить, правда. Помнишь, мы недавно с тобой говорили про эту песню, как ее там… «Восточная», что ли? «Льет ли теплый дождь, падает ли снег?» Я смеялся, а ты сердилась, помнишь?

— Ну, допустим…

— Мам, со мной как раз это и произошло, наверное, меня бог наказал за то, что смеялся. Я тоже готов стоять в подъезде. И «ждать, что ты пройдешь, а быть может, нет». И стихи по ночам писать. И точки после буквы «л» ставить. Я тебе тогда не поверил, прости…

— Простите его, Александра Борисовна! — снова жалобно попросила Наташка.

— Ой, да ну вас… — нервно рассмеялась Саша сквозь слезы. — Это вы меня простите! Я тебя перепугала, Наташ, да? Вон глаза какие потерянные…

— Они у нее просто голодные, мам, а не потерянные, — с любовью глядя на Наташку, произнес Лева.

— Ой, так в холодильнике же суп есть! Идите, ужинайте!

— Да, мам, сейчас…

Они бы еще бормотали что-то друг другу, и еще, но идиллию нарушила Мушка. Запрыгнула на кровать, взвыла длинно и требовательно, что означало — пора меня выгуливать, невтерпеж уже с вашими выяснениями отношений!

— Мам, давай мы с Мухой погуляем! А ты полежи, отдохни!

— Нет, я лучше сама…

И — через запоздалый, но счастливый всхлип:

— Мне надо у… успокоиться… Пройтись немного по воздуху, подышать…

* * *

Сентябрьский вечер принял их с Мушкой в свои объятия, осыпал золотом и багрянцем, не сильно щедрым, но какой уж нашелся в ближайшем от дома скверике. Как говорится, чем богаты, тем и рады, все для вас. Вот, пожалуйста, листьями под ногами можете шуршать сколько душе угодно, приятный звук, умиротворяющий. Вот последние лучи солнца, мягкие, нежные, — тоже для вас. А небо, небо закатное — это ж такие краски придумать надо, багряные с лохмотьями бирюзы! А вот скамейка свободная, под кустами рябины… И отпустите собачку с поводка, пусть побегает и справит нужду, где ей хочется. Присядьте на скамью, расслабьтесь…

Во всем скверике никого об эту пору, ни одной живой души. Можно сесть, укрыть лицо ладонями, можно и опять всплакнуть, если хочется. А лучше мыслями назад вернуться и понять все-таки, что это было там, дома… И почему все в душе изменилось, переустроилось, встало на свои места. И для Наташки вдруг место нашлось, пока не совсем чтобы место-место, но… Все как-то по-другому вывернулось. Без натянутой струны раздражения.

Однако как просто эта девочка ее по полочкам разложила! Всего парой фраз обошлась! А самое главное — в точку попала, в самую что ни на есть болезненную… Да, говорит, мама твоя в кулаке себя держит, не умеет, чтобы напролом! Да, у нее накопилось, да, ей тяжело! А мы, говорит, дураки, дальше своего либидо не видим… Хм. Забавно, конечно, у нее с этим либидо вышло. Даже Лева, юморист доморощенный, до такого бы не додумался. Короче говоря, в этой парочке один другого стоит…