Исправленному верить (сборник)
Шрифт:
Николай Лукич улыбается. Читывал старые отчеты. Ох и подозрительной по молодости учительница была! Сочувствие подрывному элементу, контрабандная литературка. Затем и приехала – это у них тогда называлось: «хождение в народ»… Сходила вот, присмотрелась к народу. Странно, что осталась да прижилась. Учит. Не крамоле, а письму да счету. Известно: комиссия за грамотных подати сбавляет. Не недоимки, тут мужику все равно: кто может, платит, кто не может – прощай, не прощай, ничего не внесет. Именно подать на три будущих года – столько, сколько малец в школу отбегает. А уж если у грамотного откроется
За всю здешнюю службу жандарм не видал, чтобы на станции останавливался гладкий, зализанный, как днище лодки, состав. Скорость сбрасывает всегда, следуя мертвой путейской инструкции: господа из синих и желтых вагонов спрыгиванием на ходу не балуются, а зеленых, третьего класса, в этом поезде нет. Так что зря венская «Стрела» шипит тормозами и сбрасывает ход, теряет минуты… Мелькала бы себе мимо окон на полной скорости!
Может, к проходу экспресса не собиралось бы на перроне станционное общество. Вот глупая традиция! Начальник станции – это понятно, он отвечает за порядок на перегоне. Стоит на месте – значит, все хорошо, бомб под полотном нет… В семьдесят втором году, помнится, подрывной элемент – не с того ли и прозвание? – вместо царского поезда как раз венскую «Стрелу» на воздух и поднял. Ну и сотню душ невинных на небо – вместе с серебристыми паровозами и синими вагонами. Они у царского поезда окрашены точно как в обычном первом классе, не отличить.
Расписание есть расписание – «Стрела» стучит мимо Грибовки медленно и размеренно, позволяя рассмотреть редкие скучающие лица за окнами мягких вагонов. Что им, проезжим, с того, что дочери начальника станции ради этой минуты полдня наряжались, а доктор распахнул пиджак, чтобы видно было золотую цепочку при часах, да тросточку прихватил, по-английски. Мазнут взглядом… И какой-нибудь третий секретарь австрийского посольства презрительно скажет:
– Потемкинские деревни… В этой области в прошлом году был недород. Неужели русские думают, что кто-то поверит в такую декорацию?
Европа до сих пор судит о России по временам Севастополя, словно у них часы отстают лет на полста! А что недород уезду, в котором, слава богу, нет малоземелья? Меньше хлеба на продажу, только всего. Декораций тоже никаких нет. Есть тягучая тоска маленькой станции, которая не желает превращаться в село, вот и цепляется за пролетающие мимо серебряные стрелы. Да вахмистр и сам бы вышел к поезду, в надежде поймать взгляд настоящего, не воображаемого соперника по большой игре на царства и престолы… Но судьба жандарма быть малость в стороне от общества. Всегда рядом и никогда вместе!
Длинные вечерние тени вагонов за окном проходят особенно медленно и вальяжно. Скрип тормозов, шипение пара – и тяжелый откат остановившейся махины слился с дребезгом меленько зарешеченных окон. Явление! Персона. По меркам Грибовки, даже армейский поручик при украшенном желтой полосой литере – бесплатный проезд не выше второго класса – значительная личность. Но глаза станционного общества уставлены вперед, за водораздел между желтым и синим, на головные вагоны. Значит, проводник распахнул широкую дверь первого класса, выставил лесенку… Тишина. Стукнула в окно чья-то трость, свалилась с одной из теней шляпа, весело катится по перрону… Супруга
Крысов не спеша встал из-за стола, одернул мундир, нахлобучил фуражку. Зыркнул в зеркало – прямо ли сидит. На сей раз явно произошло нечто, настоятельно требующее присутствия жандарма, если не из соображений службы, то из обычного любопытства. Пока дошел до дверей – поезд тронулся, синие вагоны стучат мимо, все быстрей и быстрей. Вот и желтые пошли… Над платформой ярится скороговоркой начальник станции:
– Тащите чемоданы, ироды! Совсем отвыкли от приличной публики! – и тут же вовсе иным тоном: – Пожалуйте к нам на вокзал, ваше благородие! Отсюда и экипаж вам сыщем.
Служащие, вне зависимости от числа лычек на контрпогончиках, суетятся и мешают друг другу. Зрители изображают немую сцену – не из «Ревизора», оптимистичней. Доктор застыл столбом, летний вечерний ветерок ворошит коротко и неровно стриженную голову. Удравшая шляпа была его. Телеграфист вынул из карманов, казалось, навеки прописанные там руки и, не зная куда девать, развел в стороны. А среди зеленых с серебром железнодорожных мундиров мелькает длиннополый, военного кроя, сюртук, и звенит бойкий, мальчишеский голосок:
– Спасибо. Вы правы, на телеге мне ездить непозволительно. Но если с хорошими повозками трудно, можно просто пару лошадей: одну под седло, другую под вьюк.
– Зачем трудно, ваше благородие? У доктора прямо теперь разодолжимся. Славная у Карла Иваныча коляска, мягкие рессоры – наш эскулап прямо с колес вальдшнепа бьет, так хоть бы шелохнулась!
Про вальдшнепа начальник станции может говорить вечно. Ну так неужели счастье в том, чтобы подвесить к поясу окровавленную птичью тушку? То ли дело добрая байка под добрый коньячок или разведенный в менделеевской пропорции spiritus vini.
– Это как? Говорят, что стабилизация пока не решена технически…
– Ну, англичанами, может, и не решена, – разливается хозяин станции, – тут я вам верю безусловно – вон как чемоданы вашего благородия ярлыками обклеены! Но здешние умельцы… Доброго здоровья, Николай Лукич!
– Здравия желаю!
Жандарм вскинул руку к козырьку точным, но чуть замедленным движением. Мол, я бы и на фельдмаршала чихал, если он другого ведомства, но лично вам честь отдать не надорвусь.
– Вахмистр Отдельного жандармского корпуса Николай Крысов! – отрекомендовался. – Рад приветствовать ваше благородие на станции Грибовка, покой и сон которой я храню по мере сил. Добро пожаловать!
Пока говорил – белоснежный рукав взлетел навстречу-кверху, к черной фуражке под таким же снеговым чехлом.
– Спасибо, вахмистр. Мне надо в Затинье. И хорошо бы до вечера.
Улыбка.
Простое движение губ – но память, подлюга, щелкает только теперь. Вот оно что! Точней, вот она кто! А кто же еще? Семь лет как комиссия забрала из семейства Горбуновых «малолетнюю девицу Евдокию». И вот – явление!
– В отпуск, Евдокия Петровна? Верно, родителей повидать желаете? Так до ночи не успеете: десять верст. А гостевые комнаты у нас чистенькие, не ведают тараканьих следов…