Испуг
Шрифт:
А для большей раскрутки праздника поинтриговали и заманили на творческий поединок самого Аполлона с его лирой… И бог пришел. Бог разве струсит… Какого-то сатира? Тьфу!.. И концерт двух флейт начался. (Затем и уже позже зазвучала лира.) Они играли день напролет – до темноты. Однако соревнование не вполне выявило победителя. Выявилось равновесие. Выслушав обоих, честные греки разделились скандально поровну.
И вот почему уязвленный Аполлон кинулся к браткам на Олимп… Он сказал – пусть решают боги. И ушел от богов, хлопнув дверью. Он не клянчил у них голоса для пересчета. Он не был мелочным…
– Горе побежденным, – сказал Аполлон.
И повелел наказать. Содрать с сатира заживо кожу… Нимфа была там… Она не могла смотреть, как его свежуют, и убежала на свою лужайку. Искупавшись в роще, прилегла на траву… А кожу бедняги Марсия тем временем повесили в гроте. На века… И вот что заметили: чуткая кожа артиста начинала дергаться в такт, дрожать, когда из селения доносились простые, бесхитростные звуки флейты.
Но кожа висела неподвижно, когда на флейте играли боги.
Дибыкин – выраженный сатирмэн. Крупноголовый. Косматый… Могучий старик, комок мышц. Он смотрит на мир с тупым превосходством силача и одновременно – с пронзительным детским страхом. Он прячет свою детскость. Все люди для него – взрослые.
Поскольку велено менять ракурс, сдвигаясь вправо-влево, Дибыкин тоже сдвигается, но как ребенок – вместе с табуретом. Ему кажется, что так проще. Зачем разделяться с сиденьем и зачем отрывать зад?.. Он с табуретом един. Как прыгающая лягушка – метр вправо цок-цок… метр вперед цок-цок… Он не понимает, что его передвижение цок-цокает, гремит у всех нас в ушах.
Недоплёсов делает ему замечание:
– Дибыкин, ты бьешь копытами.
И улыбается, смягчая:
– У нас, господа, свой кентавр.
До Дибыкина не дошло. Он скачет дальше. При этом он не отрывает глаз от сдобной нимфы на слайде – от дразнящего белого пятна. Теперь влево цок-цок!.. На подбородке нитка слюны.
Я в дреме. Кругом меня боги, сатиры, нимфы… почему бы и не кентавры?.. Глубокое мифологическое погружение.
– Во все века кентавры вызывали в человеке самые возвышенные чувства.
Не совсем так, господин Недоплёсов. Не совсем так… По некоторым непопулярным мифам, КЕНТАВРЫ – ублюдки. (За счет человеческой половины.) Это не забылось. Не все про это забыли… Похоже, что колкий британец Свифт не терпел кентавров. Ему хотелось разорвать нелепый гибрид опять надвое. Ему хотелось правды. Назад, назад!.. Его тянуло к чистоте изначальных элементов. И Свифт располовинил – разделил кентавров на прекрасных коней и мерзких йеху.
Когда речь о коже бедняги Марсия, наш могучий Дибыка начинает нервно гонять желваки. Тихо, но впечатляюще скрежещет зубами. Он бы им не дался. Он бы спас свою шкуру (в самом прямом смысле). Он бы показал им всем что почем. И он сам ободрал бы бока этому Аполлону! И еще неизвестно, чья кожа дрожала бы на ветру век за веком…
И вдруг крутанувшийся на полу с табуретом вместе кентавр Дибыкин кричит на весь класс. Он громко кричит. Он понял суть глубже всех нас:
– Главное – не наступить на флейту!
– Петр Петрович… Ракурс! – это опять Недоплёсов.
Я откликаюсь
– Петр Петрович!
– Я меняю, меняю… Я щурю глаз.
– И что дальше?
Врач Недоплёсов мыслью обгоняет меня. С легкой иронией он договаривает за меня мою фразу:
– …И дальше нимфа начинает преследовать вас сама. Верно?
Да пусть их и дальше иронизируют… Меня не затягивает и не увлекает быстрая смена их точек зрения. Рынок!.. Не участвую! Не состою… Кругом, мол, обменники, базар, все они спятили, а я вот нет – я только щурю глаз. То правый – то левый. Единственная перемена, которой я подвержен.
Но уже и Дибыкин оставил в покое свой цок-цокающий табурет и подключился к меняющимся местами Клюшкину и школьному учителю Чижову. Теперь их трое. Зачем им я?.. Вот уж менялы!.. Всем троим в кайф. Вперед, старикашки! Вперед, выдохшееся воображение! Если наехать глазом еще ближе, еще стремительнее и круче, то ты и вовсе хозяин этой притихшей оливковой рощи, этой сонной травы – этой спящей молоденькой женщины. Прикрытой чем?.. А ничем – лишь узким куском ткани, легким и вьющимся меж ее пухлых белых ног. Меж ляжек, если уж вправду.
Они меняются местами, все ускоряясь. Клюшкин меняется с Чижовым, учитель Чижов, неугомонный, – с Дибыкой!.. Дибыка – с Клюшкиным – а Клюшкин опять с Чижовым!.. Нон-стоп… Если взглянуть сверху – картинка смен еще динамичнее. Словно бы кто-то громадный (кто-то незримый) играет старичками в три наперстка.
Однако и новообретенная точка зрения приносит сатирмэнам, как видно, недолгую радость. Эти взаимные перескоки с табурета на табурет (с теплого на теплый) участились. Замелькали мои старички. Замельтешили. Туда-сюда… Сюда-туда… Вот только оказавшийся при смене мест у окна (там в щель просунулся утренний лучик) каждый раз нет-нет и задерживается… Засиделся… Но его гонят, ему дают понять: пора, пора!..
А громадный незримый наперсточник еще и прибавил в скорости. Как стали торопливы – под его руками – все трое. Как возбуждены. Едва сменив ракурс, хотят менять вновь. (Хорошо, где нас нет!)
– Петр Петрович, – шепотом окликает меня Чижов.
Подскочил и тронул за плечо – мол, и с тобой, давай-давай, сменяемся табуретами, иди на мое место к окну!
Я качаю головой – не хочу.
А он, настырный, еще и торопит – иди, иди, Петр Петрович, здесь тебе тускло. И холодом тянет. Дует даже.
– Ничуть мне не дует.
– Дует, дует! Тебе дует! – настойчиво давит на мою психику старый школьный учитель.
Экая глупость. Всю жизнь (и всякий это знает) нам тянет и дует как раз от окна, а не от стены. Нелепость такую мог выдать, мог брякнуть Дибыкин… И Клюшкин мог… Но никак не школьный учитель.
Настырный Чижов едва не силой поднимает меня с табурета. Вот прицепился! Я подчиняюсь чужой воле и, так и быть, иду к окну менять ракурс. Плюхаюсь на Чижиков табурет и смотрю на экран – ну и что тут нового?.. Та же самая, вечно прекрасная и вечно голая наяда… Та же прилизанная лужайка. Те же кудрявые оливы в ненашенских рощах… Но вот от нечего делать (и от нечего смотреть) я глянул в просвет нашего зашторенного пространства – в окно. Мама родная!