Испытание Ричарда Феверела

Мередит Джордж

Ричард приехал. Он был под отчим кровом, в старом доме, который так рано сделался ему чужим. Он был совсем близко от жены и ребенка. Он мог обнять их обоих; и именно в эту минуту жгучая мука и сознание того, что он совершил безумие, совершенно сразили нашего героя: впервые в жизни он узнал, что такое настоящее горе.

Разве господь не обратился к нему в буре? Разве не указал перст божий ему путь домой? И вот он приехал; вот он стоит здесь; в ушах у него гудят слова поздравлений; чаша счастья протянута ему, и ему предлагают испить ее. Так что же, в конце концов, ему снится во сне? То, что ждет его завтра, или вот это? Если бы не свинцовая тяжесть, которая пулей запала ему теперь в грудь, он, может быть, счел бы завтрашний день, несущий

смерть, всего лишь сном. Да, сейчас он бодрствует. Только сейчас рассеялся туман иллюзий: сейчас видит он перед собой настоящую жизнь, расцвеченную всеми красками человеческой радости; завтра, может быть, ему придется со всем этим расстаться. Свинцовая пуля рушила все иллюзорное.

Они стояли возле него в холле – отец, леди Блендиш, миссис Дорайя, Адриен, Риптон – люди, которые давно его знали. Они пожимали ему руку; они расточали ему приветствия, значения и ценности которых он прежде не понимал. Теперь, когда он все это постиг, слова словно насмехались над ним. Где-то за спинами собравшихся были еще приседавшая миссис Берри, кланявшийся Мартин Берри, ухмылявшийся Том Бейквел. Почему-то видеть этих троих ему было всего приятнее.

– Старушка моя, верная Пенелопа! – вскричал он, оставив всех родных и кидаясь к ней. – И ты, Том!

– Да благословит вас господь, мистер Ричард, – прохныкала миссис Берри и вслед за тем весело прошептала: – Все теперь хорошо. Она ждет тебя наверху в постели, будто снова на свет родилась.

Кто волновался больше всех, так это миссис Дорайя. Она не отходила от него и пристально следила за выражением его лица, за малейшей в нем переменой и за каждым его движением; да оно и не удивительно: она привыкла видеть перед собой маски.

– Ты что-то бледный, Ричард? Племянник ее сослался на усталость.

– Что же это тебя так задержало?

– Дела, – ответил он. Она отвела его в сторону.

– Ричард! Это свершилось?

Он спросил, что она имеет в виду.

– Эта ужасная дуэль, Ричард. – Он нахмурился. – Ты дрался? С этим покончено, Ричард?

Не получая от него немедленного ответа, она продолжала, и волнение ее было так велико, что слова вырывались из ее уст затрудненно, с перерывами:

– Не притворяйся, что не понимаешь, о чем я говорю, Ричард! Она была, скажи? Неужели ты умрешь такою же смертью, что и моя бедная Клара? Неужели одной такой смерти в нашей семье мало? Подумай о своей милой молодой жене… мы так ее полюбили!.. о своем ребенке, об отце! Неужели ты решишься убить всех нас?

Миссис Дорайе удалось подслушать отдельные слова из разговора Риптона с Адриеном, и ей этого было достаточно, чтобы самые мрачные предчувствия поднялись в ее сраженной горем душе.

Не понимая, откуда она могла догадаться об этом, Ричард спокойно сказал:

– Все уладилось, – то, на что вы намекали.

– В самом деле! Это правда, мой милый?

– Да.

– Скажи мне… – но тут он от нее отстранился.

– Все подробности вы узнаете завтра, – и она, сразу не сообразив, сколь двусмыслен его ответ, не стала больше его ни о чем расспрашивать.

В течение двенадцати часов он ничего не ел и теперь попросил, чтобы ему принесли поесть, но ограничился одним только сухим хлебом и бордо, которые ему и подали на подносе в библиотеку. Ничем не выдав обуревавших его чувств, он просто сказал, что, прежде чем увидеть сына, он должен поесть; и вот он сидел теперь, отламывая большие куски хлеба и запивая их вином, и поддерживал общий разговор. Приглядываясь к нему, отец обнаружил в нем разительную перемену и понял, что от прежнего Ричарда в нем ничего не осталось. В словах его была четкость, в манерах – зрелость тридцатилетнего человека. Действительно, в нем было все то, что нужно, чтобы скрыть безмерное горе. Но что бы там ни было, он приехал. В эту единственную в его жизни ночь все виды сэра Остина на будущее были ограничены пределами одной этой ночи.

– Ты пойдешь сейчас к жене, не правда ли? – спросил он, и странное равнодушие прозвучало

в ответе Ричарда. Баронет решил, что им лучше встретиться с Люси наедине, и передал ей, чтобы она ждала мужа у себя наверху. Все остальные поняли, что настало время оставить отца и сына вдвоем. Адриен подошел к Ричарду.

– Не могу я больше выносить этой тягостной сцены, поэтому спокойной ночи, сэр Голодун! – сказал он. – Вы можете сколько хотите тешиться мыслью, что поели, но будьте уверены: ваше потомство – а я боюсь, что оно будет многочисленным, – громко проклянет этот день. Природа никогда не прощает! Ничто не может возместить пропущенный обед. А пока что, сделай одолжение, прими от меня вот это, – и он протянул Ричарду огромный пакет, содержащий все, что он в этот вечер писал. – Верительные грамоты! – сказал он, весело похлопывая Ричарда по плечу. До слуха Риптона донеслись также слова «приумножение… человеческого рода», но он совершенно не представлял себе, что они означают. Взгляд мудрого юноши говорил: видишь, мы все для тебя здесь уладили; и с тем же несвойственным ему серьезным видом он вышел из комнаты.

Ричард пожал руку – ему и Риптону. Вслед за тем леди Блендиш пожелала ему спокойной ночи, расточая похвалы по адресу Люси и пообещав, что будет молиться за их счастье. Памятуя о том, что нависло над завтрашним днем, двое мужчин вышли, чтобы поговорить с глазу на глаз. Риптон хотел сразу же принять меры, чтобы помешать дуэли, однако Адриен сказал:

– Мы успеем это сделать завтра. Покамест он здесь, ему ничто не грозит. О дальнейшем я позабочусь, – и кончил тем, что стал добродушно подсмеиваться над Риптоном и намекать на его похождения с госпожой Случайностью, уверяя, что та, как видно, втянула его не в одну подобную историю. Ну конечно же, Ричард здесь, а пока он здесь, он в безопасности. К этому выводу пришел Риптон и спокойно улегся спать. Миссис Дорайя рассуждала примерно так же и также полагала, что, пока он в Рейнеме, опасаться им нечего. Единственный раз в жизни она решила не полагаться на свой инстинкт, дабы не поднимать бессмысленную тревогу там, где должен царить покой. Вот почему она ни словом не обмолвилась брату о том, что знала. Она только пристальнее заглянула Ричарду в глаза, когда поцеловала его, расточая похвалы Люси.

– Я обрела в ней вторую дочь, дорогой мой. Ах, будьте же счастливы оба!

Все они теперь восхваляли Люси. С этого начал и отец, оставшись с сыном вдвоем.

– Бедная Хелин! Твоя жена стала для нее большою поддержкой, Ричард. Думается, без нее Хелин бы просто погибла. Никогда еще мне не доводилось встречать в столь прелестном юном существе такой развитый ум и такое стойкое чувство долга.

Всеми этими славословиями в честь Люси ему хотелось доставить удовольствие Ричарду, и всего на несколько часов раньше он бы этого безусловно достиг. Теперь же результат оказался прямо противоположным.

– Насколько я понимаю, вы хвалите сделанный мною выбор, сэр?

Ричард говорил спокойно, но в тоне его можно было заметить иронию. Говорить иначе он все равно бы не мог, так велика была осевшая в душе горечь.

– Я нахожу его очень удачным, – сказал его отец. Чуткая натура его уловила тон, каким говорил сын, и само его обращение, и вспыхнувшие в нем отцовские чувства теперь застыли. Ричард не сделал ни шага в его сторону. Он прислонился к камину, вперив глаза в пол, и поднимал их, только когда говорил. Удачен! Очень удачен! Когда он стал перебирать события последних лет и вспомнил, как он был уверен, что отец его непременно полюбит Люси, стоит ему только узнать ее, вспомнил, как тщетны были все его усилия уговорить ее поехать вместе с ним, жгучая ярость начисто заглушила в нем голос рассудка. Но мог ли он в чем-нибудь винить это кроткое существо? Кого же тогда ему винить? Себя самого? Не одного себя. Отца? И да, и нет. Вина была тут, вина была там; была всюду и вместе с тем – нигде, и наш герой теперь возлагал ее на судьбу; в гневе взирал он на небеса, сам не свой от ярости и тоски.