Испытание временем
Шрифт:
Он долго ищет инженера и находит его у динамо-машины, беседующим с Гомбергом. В мастерской безлюдно, никого поблизости нет, они громко, непринужденно говорят.
— Вы начитались всякой дряни, — с покровительственной фамильярностью откровенничает хозяин, — набрались вредных мыслей и сеете их на каждом шагу. Вы сваливаете в одну кучу евреев и их врагов. Запомните, чудак вы этакий: мы — это мы, а они — они. Не может быть никаких сравнений. У них вспыхнет забастовка — запахнет порохом, польется кровь. Между братьями вы этого не увидите. У нас бедные уважают богатых,
Этот изверг осмеливается говорить о братстве… Уж не думает ли он, что братство придумали для него?
— А если старший брат не образумится?
Молодец Ефим Исакович! Он угадал мысль Шимшона.
— Ничего не будет, — успокаивает его хозяин, — евреи умеют терпеть.
Они долго маячат. Один занят машиной, другой напряженно думает.
Вдруг Гомберг берет инженера за руку, притягивает его к себе и шепчет ему:
— Выбросьте дурь из головы, пора! Живите со мной в мире. Я нужен вам, а вы мне. Какое вам дело, как я обхожусь с рабочими? С меня за это взыщут на небе.
Инженер мягко освобождается от объятий хозяина и сухо отвечает:
— Не делайте меня соучастником ваших гадостей. Расправляйтесь с бедняками без меня.
Вот он какой, этот Ефим Исакович!
— Вы просто ненавидите богатых, — корчится от злобы Гомберг.
Ей-богу, он угадал! До чего прозорливый человек!
— Мне некогда спорить. В цехах никого нет. Вы поставите стрелку часов на место, и мы помиримся.
— А если я не послушаюсь?
— Я предупрежу рабочих, что вы перевели стрелку часов назад.
Гомберг хохочет, хватается за бока, перестает и снова хохочет. Инженера этим не удивишь, он знает штучки хозяина наперечет. Сейчас смех его сменится беготней взад и вперед, уверенная речь — выкриками.
Они расходятся, словно высказали наконец друг другу все…
Шимшон работает за бормашиной. Голова его полна мыслей, у него есть о чем подумать, что-то как будто надо решить! От подслушанного разговора осталось чувство стыда и раскаяния. Так мучительно разделять страдания других, страстно желать им помочь — и вдруг увидеть себя их врагом… Есть ли что-нибудь позорнее? Как друзья и союзники, он и Гомберг нападали на инженера, терзали его одними и теми же словами, бросали ему один и тот же упрек. Как это случилось, что он, честный Шимшон, стал другом и единомышленником злодея? Разве он трусил в минуты опасности, не срамил Гомберга на глазах людей?
В трудные минуты судьба посылает ему утешителя, вот он идет, приближается, кивает ему головой:
— Здравствуй!
— Здравствуйте, реб Иося, как ваше здоровье?
Он машет рукой, и печаль кривит его губы.
— Спасибо Мотелю Гомбергу, утешил старика. Угнал внука на фронт. Живи, Иосл, одинокий, как верстовой столб.
Что ему ответить? Натравить на Гомберга? Всунуть ему нож в руку и сказать: «Иди, Иосл, убей врага твоего внука…»
— Не унывайте, все в руках бога…
Старик презрительно усмехается и поднимает глаза к небу:
— Не надо, Шимшон, надежда плоха.
Цирюльник уходит в контору,
— Эля! Меер-Бер! Что творится на свете! Небо рушится, еврей предает еврея! Он выгнал меня, вы слышите, выгнал, как собаку… «Где справедливость? — спрашиваю я его. — Где правда?» — «Поищите ее, — говорит он, — в другом месте, мы здесь делаем только подковы…» — «Гомберг! — кричу я ему. — Вы разговариваете как капиталист! Одумайтесь, еврей-заводчик — отец родной для рабочего». — «Убирайтесь, — говорит он мне, — старый дурак, вы в жизни ничему не научились! Идите морочьте людей на толкучке, паршивый лекарь!» Я, Иосл-кантонист, — паршивый лекарь!..
Он опускается на земляной пол посреди цеха и плачет, склонив голову на грудь.
— Так мне и надо! Поделом!.. Не насилуй свое сердце, не обманывай себя, не притворяйся и не криви душой. Ты подружился с богачами и духовенством, забыл обиды и горе. Забыл, что тебя ребенком схватили твои же соседи, братья-евреи, сдали, как овцу, под зачетную квитанцию вместо сына богатого Гурвича — отца Авремл-дайона…
Умолкают молотки, замирают голоса людей, все глаза устремлены на старика.
— Забыл?.. Сердце твое от них отворачивалось, душа их не принимала, а ты льнул к ним, якшался с живодерами, пиявками и кровососами бедноты… Так тебе и надо, Иосл. Гомберг тебе напомнил. Ой, как напомнил…
Старик встает, вытирает глаза и торжественно возвышает голос:
— Я выйду на середину толкучки и прокричу на весь мир, что у евреев народился враг, какого еще не было. Пусть знают, что Мотель Гомберг, подобно фараону, убивает детей евреев, обращает в рабство их отцов и строит пирамиды из подков. Создатель вселенной, куда делись твои глаза?! Земля наполнилась нечистью, а ты панствуешь там, на небе!
Он уходит, и снова по-прежнему верещит пресс, стучат молотки и растет гора подков у ног Муни. Голова Шимшона полна мыслей, сердце — чувств. Но как разобраться в них?..
— Суждено было огорчение, — тяжело вздыхает Авремл.
— Предупреждение свыше, — поправляет его Янкеле. — Нельзя безнаказанно нарушать праздники. Осквернение иом-кипура — смертный грех.
— Глупости, — вмешивается Юдель. — Единственный смертный грех — это бедность.
— Молчите, безбожники!
Дайон всюду пастырь, даже здесь, за наковальней.
— Не в постах и молитве дело. Нужна человечность.
Это сказал Шимшон. Кто поверил бы, что он способен на такой шаг?
— Слышали, евреи? — радуется Янкеле грехопадению юноши. — Слышали?
— Вы готовы уже придраться, — перебивает своего врага Авремл. — Шимшон вовсе не то хотел сказать…
— Не защищайте меня, — возражает Шимшон, — реб Янкеле правильно меня понял.
Всем становится вдруг весело. Улыбаются Юдл, Меер-Бер, Мунька и даже Ефим Исакович, радуются Смоляров и Янкеле, — точно они невесть сколько времени ждали этих слов.
— Мазлтов[17], — торжествует Смоляров, — родился безбожник.
— Молодец, Шимшон! — одобряет его другой лагерь. — Наконец-то!..