Испытание временем
Шрифт:
Как будто он никогда не знал Шимшона, не дарил ему бубликов и не хлопал его по спине.
За наковальнями все еще ведутся разговоры, свободно разносятся выкрики и смех. Гомберг притаился и наблюдает за весельем. Эффектный момент! Сейчас его заметят, все засуетятся, и, как по команде, заработают молотки. Куда делся Дворниченко? Где глаза его? Бездельники, жир нагоняют, ничего не делают, а присмотра за ними нет!
— Что, работнички, болтаете? Шуточками пробавляетесь? Далеко на вас уедешь!
На одних хозяин волком смотрит, другим
— Что с нас возьмешь? Бы же знаете, Марк Израилевич, кто мы… Беда и горе привели нас сюда.
Шапочнику Меер-Беру лучше бы помолчать, ответ его не нравится Гомбергу.
— Не болтайте глупостей, простак! Интендантству до вас дела нет… Работать надо с тем же усердием, с каким вы молитесь.
Авремл-дайон не возражает, каждое слово Гомберга — истина. Он говорит:
— Я каждый день молюсь за вас…
— И я, — вторит ему Янкеле.
Гомберг не слушает их:
— Собаки давно растаскали бы ваши кости. Могилы никто не нашел бы…
Такого хозяина не уважать, — есть ли на свете справедливость!
— Делами вашими вы обрели себе место в раю…
Юделю-комиссионеру не нравится болтовня Меер-Бера, и он тихо шепчет ему:
— Придержите ваш язык, смажьте его клейстером, чтоб не выскакивал.
Шимшон и Муня продолжают работать. Им подобное слышать не впервой.
— Все вы хороши, — продолжает Гомберг, — и в молитве не откажете, и место в раю уступите, а в контору являетесь, как разбойники: «Давай! Плати!..»
— Какое свинство! — только и может произнести Смоляров. Он потрясен. Эти нищие хуже грабителей. Боже мой, какая черная неблагодарность! Требовать плату — за что?..
— Скажите нам, кто они… Назовите их имена… Уж он поговорит с ними, научит их приличию!
Нет, нет, пусть они не обольщаются, Гомберг не назовет этих людей. Ни за что… Отдавать на растерзание виновных, простите, не в его характере.
Он отрицательно мотает головой, затыкает уши и в то же время пристально смотрит на Юделя и Меер-Бера. Как тут не догадаться?
Мотель-жестяник не поступил бы так…
Гомбергу этого мало. Дерзкие люди, они порядком напугали его, у него нет оснований быть снисходительным. Кто посмеет еще оправдывать их?
— Молчишь, забастовщик! Почему твоего голоса не слышно?
Вопрос звучит ласково, он приглашает Шимшона осудить злодеев.
— Мне кажется, Меер-Бер и Юдл ничего плохого не сделали. У них нет лавок, как у других, нет родителей раввинов, нет ничего, кроме большой голодной семьи… Когда машина у шапочника не стучит, а дети требуют хлеба, ничего другого не остается. Не все же могут даром работать. Почему вам не дать им по полтиннику в день?
— У тебя доброе сердце, дай им из своего кармана.
— Когда вас объявят несостоятельным, — слышится вдруг голос со стороны, — мы соберем Меер-Беру на хлеб.
Это вмешался Ефим Исакович Гер. Инженер проходил мимо цеха,
Гомберг прячет за улыбкой свое раздражение:
— Какое вам дело до Меер-Бера? Вы, кажется, ремонтировали динамо…
Инженер тоже улыбается, он ни чуточку не изменился за это время. Скажет слово — и улыбнется, потрогает пуговицу своей куртки — и снова улыбка на лице.
— Мне нет дела до Меер-Бера? У меня давнишние счеты с толкучкой, вы это отлично знаете.
Еще бы, кто не помнит его фантазии! Слава богу, крепко тогда посмеялись над ним.
— И какой толк? Они всучили голове взятку и выставили вам шиш. Донесли, что вы социалист, и вас выгнали из управы.
— Бывают ошибки, — улыбаясь, говорит Ефим Исакович, — они приняли меня за врага, а вас за друга. Оказалось наоборот…
Шимшон пускает бормашину на холостой ход, она мешает ему слушать. Какая неожиданность! Гер никогда так не говорил, никогда… Смелей, Ефим Исакович, смелей, не останавливайтесь на полпути!
— Как вам нравится мой инженер?
Хозяин оглядывает всех и ждет.
Нет, нет, он им не нравится, Гомберг может это видеть по их лицам. Порядочные люди не одобряют нахальства и самовольства. Человек должен быть почтительным к своему благодетелю.
— Поздравляю тебя, Шимшон, ты уже, слава богу, не один. Можешь пожать ему руку… И Мунька тоже…
Здорово же его разобрало, если он и Муню приплел. После памятной ссоры, когда Элка, Земка и Шимшон чуть не ушли с завода, хозяин избегал связываться с Муней. Опять могла вспыхнуть неприятность. Шимшон спешит водворить мир:
— Напрасно вы, Марк Израилевич, все принимаете так близко к сердцу. Это останется между нами, мы все здесь евреи.
— Молчи, дурак, — шипит Муня, — лучше инженера ты не скажешь, только напортишь.
Ничего не поделаешь, начал — надо кончать:
— Я хотел сказать… евреи между собой поладят.
— Что ты тычешь мне своих евреев? — злится Гомберг. — Думаешь, подкова становится кошерной оттого, что ее сработал еврей, а не татарин? Один толк.
На помощь Шимшону приходит Меер-Бер. Очень уж ему хочется загладить вину свою пред хозяином:
— Евреи — братья… Мы должны помогать друг другу.
Лучше бы он и на этот раз смолчал. Гомберг, как помешанный, забегал взад и вперед.
— Должны? Обязаны? А я не хочу! Братья? Так Меер-Бер мне не брат. Не дадут мне за это места в раю? Братья! Братишечки! Строчат друг на друга доносы полицмейстеру, губернатору, воинскому начальнику, клевещут, дерутся, как собаки…
Гомберг наконец устает и умолкает. Он морщит лоб, забота отражается на его лице.
— С вами заговоришься, — произносит он как бы про себя, но достаточно громко, чтобы быть услышанным. — В конторе меня ждет фабричный инспектор. Черт его прислал! Кто-то донес ему, что у меня скрываются от мобилизации резники и торговцы. Он хочет собственными глазами увидеть вас.