Испытай себя

Фрэнсис Дик

Ди-Ди кивнула.

— Проследи, чтобы возчики вовремя доставили сено. Наш запас на исходе. Никаких оправданий насчет снежной погоды не принимай.

Ди-Ди улыбнулась, и ее треугольное личико вновь напомнило мне о семействе кошачьих, но не о домашних кисках, а о более крупных представителях. Мелькнула даже мысль о выпущенных когтях.

Тремьен, доев тост, продолжал отдавать отдельные мелкие распоряжения, которые Ди-Ди, как мне показалось, с легкостью запоминала. Когда словесный поток Тремьена иссяк, она подхватила свою кружку и, сказав, что допьет кофе в

конторе, поскольку дела не терпят отлагательств, удалилась.

— Абсолютно надежная, — сказал Тремьен, глядя ей вслед. — Добрый десяток тренеров, будь они неладны, пытались переманить ее у меня. — Он понизил голос. — А какой-то дерьмовый жокей-любитель обошелся с ней просто по-свински, втоптал ее в грязь. Она до сих пор не может этого пережить. Мне приходится это учитывать. Если заметите, что она плачет, то дело как раз в этом.

Такое неподдельное сочувствие поразило меня, и я был вынужден признать, что следовало бы раньше понять, сколько нераспознанных пластов лежат в основе этого человека, скрываясь за резкими манерами, громовым голосом и непреклонностью в решениях. И речь даже идет не только о его любви к лошадям, не только о его стремлении к самовыражению, не только о его неприкрытом восхищении Гаретом, а в большей степени о каких-то подспудных личностных ценностях, к которым, возможно, мне удастся прикоснуться, а возможно, и нет.

Следующие тридцать минут опять ушли на телефонные переговоры: звонил он, звонили ему; позже я понял, что это самое напряженное время дня у тренеров — единственный промежуток, когда можно застать их дома.

Тосты были съедены, кофе выпит. Тремьен вытащил из пачки, лежащей на столе, сигарету и извлек из кармана одноразовую зажигалку.

— Вы курите? — спросил он, пододвигая пачку в мою сторону.

— Никогда не пробовал.

— Успокаивает нервы, — заявил он, делая глубокую затяжку. — Надеюсь, вы не фанатичный противник курения.

— Запах мне вполне приятен.

— Это хорошо, — Тремьен был вполне удовлетворен, — что дым не будет мешать нашей совместной работе.

Он сообщил мне, что в десять часов первой смене лошадей будет задан корм, и конюхи отправятся завтракать. Сам же он намеревается вновь оседлать трактор и поехать на тренировочное поле, посмотреть на работу второй смены. Он посоветовал мне не беспокоиться, а заняться оборудованием столовой — расположить вещи так, чтобы мне было удобно и привычно работать.

Затем, после окончания утренних проездок, он готов, если я не возражаю, посвятить послеполуденные часы рассказам о своем детстве. С началом вечерних проездок у него не будет времени.

— Прекрасная идея, — согласился я. Он кивнул.

— Тогда пойдемте, я покажу вам, что где лежит. Мы вышли из кухни, пересекли покрытую коврами прихожую, и он указал мне на противоположный вход.

— Там наша семейная комната, как вам уже известно. Рядом с кухней, — он прошел вперед и открыл дверь, — моя столовая. Мы ею почти не пользуемся. Поэтому советую включить отопление.

Я осмотрел комнату, в которой мне предстояло творить: просторное помещение с мебелью из

красного дерева, роскошными малиновыми портьерами, стенами в золотистых и кремовых полосах и темно-зеленым ворсистым ковром. Явно не в стиле Тремьена, подумал я. Слишком все в тон и гармонично подобрано.

— Нет слов, чтобы выразить восхищение, — заключил я.

— Хорошо, — он закрыл дверь и посмотрел вверх на лестницу, по которой мы вчера отправлялись на ночлег. — Эту лестницу мы соорудили, когда делили дом. Этот проход ведет на половину Перкина и Мэкки. Идемте, я покажу вам.

Мы прошли по широкому коридору, устланному ковром светло-зеленого цвета; вдоль коридора на стенах висели картины, изображающие лошадей, в конце коридора Тремьен распахнул двустворчатую белую дверь.

— Сюда, — показал он. — Через эту дверь мы попадем в главную прихожую. Это старинная часть дома.

Мы вошли в огромную залу, выложенную паркетом, натертым до зеркального блеска. По обеим сторонам на верхнюю галерею вели лестницы с изящными ступеньками. Под галереей, между лестницами, виднелась еще вара дверей, к которым и направился Тремьен. Он аккуратно распахнул створки, и моему взору открылось пространство со стенами, сверкавшими золотом, и мебелью в бледно-голубых тонах. Стиль соответствовал убранству столовой.

— Это наша общая центральная гостиная, — пояснил Тремьен. — Мы редко собираемся здесь. Последний раз мы устраивали в ней эту проклятую вечеринку... — Он сделал паузу. — И как сказала Мэкки, неизвестно, когда устроим новую.

Жаль, подумал я. Вся эта усадьба была как бы создана для подобных мероприятий. Тремьен прикрыл дверь в гостиную, приглашая меня следовать за ним. Мы пересекли прихожую.

— Там главный вход, а эти двойные двери справа ведут на половину Мэкки и Перкина. Мы построили для них новую кухню и соорудили еще одну лестницу. Мы планировали сделать два отдельных дома с этой большой общей секцией, как вы могли заметить.

— Просто великолепно, — польстил я ему. Однако лесть моя была вполне искренней. Он кивнул.

— Разделить дом не составило труда. Кому в наши дни нужны такие хоромы? Да и отопления требуется много. Действительно, в прихожей было холодно.

— Особняк и большинство служебных построек относятся примерно к началу прошлого века. Стиль времен Эдуардов. Бывшая загородная резиденция семейства Уиндберри. Впрочем, не думаю, что вы слышали о таком.

— Не слышал, — согласился я.

— т Мой отец за бесценок купил этот особняк во время Великой депрессии. Я прожил в нем всю жизнь.

— Ваш отец тоже был тренером? Тремьен усмехнулся:

— О нет. Папаша получил наследство. В жизни не проработал ни дня. Ему нравилось ходить на бега, поэтому он купил пару скакунов, благо были конюшни, которые не использовались с тех пор, как автомобили заменили экипажи, и нанял тренера. Когда я подрос, то сам начал ухаживать за лошадьми. Построил по случаю новый двор. Сейчас у меня пятьдесят денников, и ни один не пустует.

Затворив двери, он направился на свою половину. По пути он заметил: