Исследования и статьи
Шрифт:
В самом деле, только кабинетный, далекий от реальности исследователь может предположить, что войско, подогреваемое еще с вечера к предстоящему сражению, настроившееся на сокрушительную атаку, чтобы вырвать желанную победу, разгоняющееся, чтобы как можно сильнее обрушиться на стремящегося к нему противника, может вдруг остановиться в двух десятках шагов от врага и спокойно ожидать сначала вызова поединщиков, затем их приготовления к бою и, наконец, исхода самой схватки. Каждый, кто попытается представить себе атаку, где всё решается единым натиском и порывом, поймет, как трудно, а порою невозможно снова поднять и бросить в схватку ряды остановившихся бойцов.
Но дело даже не в этом. Как согласно показывают авторы восточных хроник и европейские путешественники, оставившие записки о монголах и ордынцах, не только поединки, но и какое бы то ни было индивидуальное проявление в бою у тех и других было категорически запрещено. На войско противника обрушивался стремительный удар конной лавы, предваряемый дождем стрел, а если натиск был остановлен, лава откатывалась, перестраивалась и повторяла атаку. Особенно строго ордынские военачальники следили, чтобы
К слову сказать, русские войска терпели поражения от монголов, а затем от ордынцев, до тех пор, пока вели бой обособленными княжескими дружинами, «стягами», которые уничтожались нападавшими поодиночке. Для того, чтобы появился первый успех, русская армия должна была перенять стратегию и тактику своих противников. Похоже, к этой мысли первым прищел самый удачливый воевода Дмитрия Ивановича, которого великий князь даже женил на своей родной сестре — Дмитрий Михайлович Боброк (Волынский). Победы на Воже, а затем на Дону как нельзя лучше свидетельствуют об этом. Такой вывод подтверждает и Краткая летописная повесть, рассказывая о сражении: «И ту исполчишася обои и устремишася на бой и соступишася обои, и бысть на долже часе брань крепка зело и сеча зла…» Поэтому, когда в «Сказании…» мы обнаруживаем постепенность развития событий, следует помнить, что перед нами не историческое свидетельство, а литературный сюжет развертываемый по законам нарастания эмоционального воздействия на читателей и слушателей.
Описание поединка Пересвета с ордынским богатырем, точно так же, как введение в круг действующих лиц отсутствующего митрополита Киприана, Сергия Радонежского, уже умершего Ольгерда, новгородских полков, архиепископа Евфимия и т. д., для читателей и слушателей «Сказания…» было не ложью, не выдумкой автора, а естественной героизацией своего национального прошлого, кстати сказать, настолько забытого, что подобные анахронизмы ими просто не замечались. Для читателей XVI и XVII веков все эти люди оказывались «современниками», подобно тому, как в современники когда-нибудь наши потомки станут зачислять Екатерину II, Наполеона, Пушкина и Чернышевского. Ведь ничего не стоило автору «Сказания…» на место исторического епископа коломенского Герасима поместить Геронтия [Ск., 34] — тоже коломенского епископа, однако жившего сто лет спустя после битвы.
Находясь в первом ряду Передового полка братьев Ольгердовичей, как показывает дошедший до нас «уряд полков» в летописи Дубровского [252] , Пересвет погиб одним из первых, открыв счет русским потерям. Из общей массы героев Куликовской битвы он был выделен народной памятью, вероятнее всего, потому, что предание связало его имя с преподобным Сергием — вначале как «посла», затем — как «инока». В самом деле, кто еще, кроме посланца игумена Троицкого монастыря мог совершить главный подвиг? Поэтому появление (в «Сказании…») перед Пересветом «печенега», единственного известного летописи и фольклору противника-поединщика, не должно вызывать удивления. Русский богатырь, по воле автора облаченный в схиму с крестом, просто не мог вступить в борьбу с обыкновенным ордынцем. Слившись в народном сознании с порождениями русского эпоса, Пересвет должен был победить такого же эпического противника, каким рисовался и он сам!
252
Бегунов Ю. К. Об исторической основе «Сказания о Мамаевом побоище». // «Слово о полку Игореве» и памятники…, с. 499–502.
В последнем нетрудно убедиться, обратившись к именам, которые усвоены «печенежину» в различных редакциях и вариантах «Сказания…». В Киприановской редакции это «Темир-мурза», соответствующий историческому Темир-Аксаку (Тамерлану); затем — «Таврул», двойник захваченного под стенами Киева татарина из войска Батыя, как следует из летописной статьи 1240 г. [Ип., 784]; наконец, в третьем издании «Синопсиса», откуда берет начало лубочная традиция «Сказания…», в значительной большей степени повлиявшая на литературу и искусство XVIII–XIX вв., чем собственно рукописная традиция, противником Пересвета оказывается «Челубей» — Челяби-эмир, сын султана Мурада I, взявший в 1393 г. Тырново, столицу Второго Болгарского царства, «последнего православного царства» [253] . Другими словами, все три имени противника боярина-инока принадлежат «врагам рода христианского», против которых на Куликовом поле в лице Пересвета — согласно подтексту «Сказания…» — выступает даже не московский князь, а сама русская православная Церковь.
253
«И яко близъ съ собою войска схождахуся, се выйде татаринъ еданъ с полку татарского именемъ Челубей, пред всеми являлся мужествомъ, яко древний онъ Голиад» ([Армашенко И.] Синопсис. Киев, 1680, с. 160; о подлинном авторе «Синопсиса» см.: Чистякова Е. В. Синопсис. // ВИ, 1974, № 1, с. 215–219).
Подведем итоги. Рассмотрение летописных и историко-литературных текстов XV–XVI вв. показывает, что первые свидетельства о связи Сергия Радонежского с победой на Дону появляются не ранее середины XV в. в виде посланца троицкого игумена на Дон с «грамоткой» и благословением, зафиксированных Пространной летописной повестью. Имело ли это место в действительности, сказать трудно. Сомнения в реальности данного факта вызывает
Что же касается благочестивой легенды о свидании Дмитрия с Сергием, то ее не знает не только Пространная летописная повесть, но и Хронограф 1512 г., отодвигая время ее возникновения к 30–40-м гг. XVI в., когда, по-видимому, и возникла Основная редакция «Сказания…», содержащая рассказ о приходе Дмитрия к Троице и «испрошении» у Преподобного братьев-иноков, но не ранее [254] .
Таким образом, рассмотренные выше обстоятельства появления в Москве Александра Пересвета и его брата Андрея Ослеби в составе двора Дмитрия Ольгердовича и их последующие судьбы, получившие столь неожиданное отражение в литературе московской Руси и последующего времени, позволяют окончательно отказаться от легенды с поединком, однако выдвигают другие вопросы — о действительном месте битвы 1380 г., об обстоятельствах основания Дмитриевского Ряжского монастыря и о причинах возникновения легенды об иноках-воинах в стенах Троице-Сергиева монастыря, с которым они в действительности никак не были связаны.
254
Кучкин В. А. Дмитрий Донской и Сергий Радонежский…, с. 113–114.
Что написал «Софроний Рязанец»? [255]
Начиная с открытия первого, позднего по времени, однако наиболее полного списка «Задонщины» В. М. Ундольского и до сего дня, когда опубликованы все известные списки этого произведения, в том числе и отрывки из них [256] , внимание исследователей возвращается к вопросу о загадочном «Софонии рязанце». Его имя вынесено в заглавие двух списков в качестве имени автора — «Писание Софониа старца рязанца, бл(а)г(о)с(ло)ви от(че): Задонщина великог(о) кн(я)зя г(о)с(поди)на Димитрия Иванович(а) и брата его кн(я)зя Володимера Ондреевич(а)» [К-Б] и «Сказание Сафона резанца, исписана руским князем похвала, великому кн(я)зю Дмитрию Ивановичу и брату его Володимеру Ондреевичу» [С], специально «поминается» в тексте трех наиболее сохранившихся списков — «Аз же помяну резанца Софония» [У], «Ияж(е)помяну Ефон(и)я ерея резанца» [И-1], «И здеся помянем Софона резанца» [С], а также указано в заглавиях пяти списков «Сказания о Мамаевом побоище» по каталогу Л. АДмитриева [257] .
255
Первая публикация: Никитин А. Л. Что написал «Софонии Рязанец»? // ГДРЛ. сб. 10. М., 1999.
256
Тексты опубликованы: «Слово о полку Игореве» и памятники Куликовского цикла. К вопросу о времени написания «Слова…». М.-Л., 1966, с. 535–556 (далее — Тексты). Принятые условные обозначения списков: У — Ундольского, И-1 — Музейский № 2060, И-2 — Музейский № 3045, Ж — БАН, 1.4.1, К-Б — Кирилле-Белозерский, С — Синодальный № 790.
257
Все списки Основной редакции: 1) ЛОИИ, собр. Лихачева, 13, кон. XVII в.; 2) ГПБ, F.IV.228, XVIII в.; ГПБ, Q.XV.70, XIX в.; БАН, 16.17.22, XVIII в.; БАН, 16.13.2, кон. XVII в. (Дмитриев Л. А. Описание рукописных списков Сказания о Мамаевом побоище. // Повести о Куликовской битве. М., 1959, с. 481–509). Одно из подобных заглавий воспроизведено полууставом XV в. на л. 180 (последнем) рукописи «Пандекты Никона Черногорца»: «Сее слово съставлено именемь Софониа резанца о великом кнези Дмитрии Иоановиче и брата его Василиа Ондреевича и о всех князех русских како билисе беаше за Доном за свою ве[ли]кую обиду с поганым царем Мамаем» (Щепкина М. В., Протасьева Т. Н., Костюхина Л. М., Голышенко В. С. Описание пергаментных рукописей Государственного Исторического музея. // АЕ за 1964 г. М., 1965, с. 160). См. также: Дмитриев Л. А. Задонщина. // СККДР, вып. 2, ч. 1. Л., 1988, с. 345–353.
Еще одно упоминание имени Софония содержится в ст. 6888/1380 г. Тверской летописи с пояснением, что он является «брянским боярином», и приводится следующее его «писание»;
В лето 6888. А се писание Софониа резанца, брянского боярина, на похвалу великому князю Дмитрию Ивановичу и брату его князю Владимиру Андреевичу: «Ведомо ли вамъ, рускымъ государямъ, царь Мамай пришелъ изъ (За)волжиа, стал на реце на Воронеже, а всемъ своимъ улусомъ не велел хлеба пахать; а ведомо мое таково, что хощетъ ити на Русь, и вы бы, государи, послали его пообыскать, туго ли онъ стоить, где его мне поведали» [258] .
258
ПСРЛ, т. 15. Тверская летопись. СПб., 1863, стб. 440.