Источник
Шрифт:
Чтобы продемонстрировать свою готовность к прощению, Магомет прибегнул к помощи драматического жеста. Когда эта жуткая бойня завершилась и в воздухе витала атмосфера раскаяния, Пророк встретился с пятью или шестью сотнями еврейских женщин, овдовевших в этот день, выбрал из них красивую девушку, которую Абд Умар хорошо знал, – Рихану, жену купца, – и женился на ней. В следующем году, когда ему пришлось казнить другого предводителя восставших евреев, он также женился на его вдове, изящной Сафье. Он дружно жил с двумя еврейскими вдовами, рассчитывая на их помощь, чтобы смягчить противостояние с арабскими евреями.
И пока воины Абд Умара пробирались сквозь лес Галилеи, их предводитель перебирал в памяти эти мрачные воспоминания. Деревья, к скоплению которых арабы не привыкли, подавляли и его, и солдат, а Абд Умар вспоминал тот печальный
Тем не менее, он отвлекся от этих воспоминаний, когда лесная дорога вышла на прогалину между окружающими холмами, и на вершине одного из них, где, как звезда в ночи, светился Цфат, арабы увидели огни пожарищ. Они смотрели на них со странным чувством: их братья ворвались в город и громили его – им же это будет запрещено. Один из всадников уверенно сказал:
– Там Абу Зейд.
Абд Умар резко повернулся в седле и рявкнул:
– С пожарами покончено! – И, снова бросив взгляд на вздымающиеся столбы дыма, добавил: – Мы и без этого возьмем Макор. – Он опять погнал своего верблюда в мрачные лесные заросли. Пошел дождь, и Абд Умар понимал, как труден будет переход через болото, но он не мог думать о том, что им сейчас предстояло: из памяти не выходил тот день, когда он впервые увидел длинную могилу евреев. Именно там, в том месте, над которым витала смерть, он стал тем человеком, которым и был сейчас: отважным предводителем, всегда готовым вступить в бой, – но он никогда не смирится с убийствами из мести.
На узких убогих улочках Макора евреи с тревогой ожидали зловещего появления ислама. Они знали о падении Дамаска, о захвате Тверии, святого для них города на берегу озера. Стоял сезон непогоды, и они невольно ежились, когда раввин добавлял к их молитвам слова благодарности Богу за ниспослание дождя: «О Господь наш, Ты всемогущ. По Твоему велению дует ветер и падает дождь». Треть населения Макора снова стала еврейской, а в окружающих долинах еще много семей обрабатывало землю, потому что евреи, как встарь, предпочитали сельскую жизнь делам в городе, где все денежные дела вели греки. К тому же евреям не дозволялось играть существенную роль в христианском городе, потому что Константинополь ввел правило, по которому евреи не имели права ни ремонтировать, ни строить здания в дополнение к уже существующим. Более того, если в городе существовала синагога, то она не имела права ни высотой, ни убранством превосходить христианские церкви, а поскольку маленькая несторианская община в Макоре мало что могла себе позволить, синагога была подлинной лачугой.
Убожество евреев выражалось не только внешне: запуганный раввин, возглавлявший общину, был столь же немощен в духовном смысле, как и синагога в физическом. Он не был ни пожилым человеком, полным мудрых традиций жизни в Палестине, ни молодым ученым, познавшим внутреннюю силу Талмуда. Он был просто сорокалетним мужчиной, раболепствующим перед могуществом Византии, и слепым приверженцем сухих формулировок Талмуда. Книжник-моралист, он считал своей обязанностью держать евреев в покорности гражданским законам Константинополя и религиозному диктату Талмуда. В длинной истории иудаизма было много таких раввинов. Несмотря на них, религия все же выжила, но настоящие раввины, такие, как Акиба, у которого были те же проблемы с Римом, как у раввина из Макора с Византией, но который в этом процессе смог умножить значение иудаизма и внести в него куда больше достоинства, чем когда он приступил к нему, был бы поражен узколобостью местного раввина. Ребе Акиба охарактеризовал бы его лишь одной фразой: он ничем не хуже, чем те христианские священники, которые служили в этом маленьком городе, когда гибло владычество Римской империи в Палестине.
Откуда они вообще появились, эти евреи Макора? После великого изгнания 351 года, когда Тверия лежала в развалинах, а составление палестинского Талмуда подходило к концу, в каждой отдаленной долине еще существовало несколько выживших семей, и, когда бури стихли, эти остатки еврейской общины стали стягиваться
В этот кризисный год, когда ислам уже был на марше, только объединившись, страна могла противостоять нашествию. Но дурак раввин ухитрился внести в свою общину болезненный разлад, и причина его была настолько древней, что казалось, будто она вышла из свитков Книги Исхода. И как большинство классических трагедий Торы, она началась просто и незамысловато. Жили два брата. Один был женат на привлекательной женщине. Другой пока оставался холостым.
В последние две тысячи лет во всей Палестине, кто бы ни владел ей, всегда оставалась одна профессия, в которой безраздельно господствовали евреи, – красильное дело. Чаны, располагавшиеся к западу от церкви, принадлежали этим двум братьям, Иуде и Аарону, старший из которых несколько лет назад женился на Шимрит, стройной и красивой молодой женщине. Отец ее на мулах возил товары на рынок в Птолемаиде, а младший брат был женат на коренастой и трудолюбивой сельской девушке. Брак Иуды и Шимрит оказался счастливым. Хотя у них не было детей, их окружала обстановка теплого и любящего еврейского дома, который был источником света в те мрачные годы Макора. В сущности, когда евреи сравнивали своего бесхребетного раввина с Иудой, они часто обменивались мнениями: «Для этого города было куда лучше, если бы нашим раввином был Иуда».
Но в том году ему приходилось уделять внимание многим другим вещам. Когда Дамаск пал, в Макор стали приходить странники с рассказами о непобедимости арабов, и в городе воцарился страх. Торговля с Дамаском прекратилась, на складах, вызывая тревогу, стали накапливаться груды окрашенного сукна, и братья предстали перед тяжелым выбором: то ли закрывать красильные чаны, обрекая своих работников на голод, то ли отправляться в Птолемаиду выяснять, не удастся ли всучить штуки сукна купцам, прибывающим из Венеции и Генуи. Таким образом, в начале ноября Иуда сделал то, что в течение прошедших столетий делали тысячи жителей этого маленького города: он оделся в лучшее платье, нашел себе спутников и пустился в путешествие в Птолемаиду, которая продолжала оставаться для него самым восхитительным и романтичным поселением в мире; а когда он отбыл в путешествие, его жена Шимрит со смутным беспокойством начала замечать, что ее деверь Аарон посматривает на нее с каким-то странным интересом, хотя у него уже была своя жена.
Братья всегда жили бок о бок, и их обветшавшие дома в западном конце города стояли прилепившись друг к другу. Чаны размещались посередине; к северу от них была убогая синагога, а югу – общий дом для двух семей. Аарон и его большая семья размещались в одной половине дома, а Иуда и Шимрит занимали другую. Часто две семьи садились к общему столу, и у Аарона было много возможностей хорошо узнать Шимрит, которая уважала его как властного, пусть и грубоватого человека, каким он и был. Он был безбород и сутулился из-за тяжелой работы у красильных чанов. Его большие руки всегда были испачканы краской, но он не заботился о своем внешнем виде и посему явно не был тем человеком, с которым Шимрит в обычных обстоятельствах имела бы дело, и теперь в отсутствие мужа она и вовсе начала опасаться его, поскольку видно было, что он испытывает к ней влечение.
Но как бы Аарон ни выглядел, он продолжал бросать на нее похотливые взгляды. Не обращая внимания на свою жену, он настойчиво искал встречи с Шимрит и при каждой возможности хватал ее за ноги рукой в красных пятнах краски. Она всеми силами избегала его, но в той тесноте, в которой они жили, такие встречи были неизбежны, и она с трудом сдерживала проклятия, когда он неожиданно подстерегал ее за дверью. Как-то, когда жена Аарона отсутствовала, он прижал ее в углу, и его поведение было столь бесстыдно, что Шимрит закричала: