Истоки человеческого общения

Томаселло Майкл

Термин «взаимное знание» (mutual knowledge) был впервые использован в контексте понятия коммуникации Льюисом (Lewis 1969) в его работе, посвященной анализу координирующих конвенций. Спербер и Вилсон (Sperber, Wilson 1986) не приветствуют этот термин вследствие его чрезмерной категоричности и, интерпретируя те же явления, предпочитают говорить о взаимном (mutual) когнитивном контексте и взаимных проявлениях. Кларк (Clark 1996) использует термин «совместный контекст» (common ground) как более нейтральный для описания данного феномена, a Searle (1995) просто говорит о коллективной интенциональности, или «мы-интенциональности» (we-intentionality). Исследователи много спорят о том, подразумевает ли все это наличие рекурсивности, или же «мы-интенциональность» во всех ее проявлениях скорее стоит описывать как элементарный психологический феномен без всякой способности встать на место другого. Мое же мнение таково: то, как мы описываем «мы-интенциональность» — с теоретических позиций, как элементарный феномен, или как нечто, возникшее из способности индивидов вставать на позиции друг друга, — зависит от того, что мы пытаемся объяснить. В объяснении того, как современный человек

действует в реальном времени, понятие рекурсивности, возможно, не является адекватным, а скорее подойдет примитивный термин «мы-интенциональность». На самом деле, я думаю, что это именно то, что делают очень маленькие дети: они просто отличают те ситуации, в которых мы совместно внимательны по отношению к чему-либо, от тех, в которых совместное внимание отсутствует. Но по мере развития выявляются различные индивидуальные перспективы, неизбежные при разделении с другими и приобщении к другому опыту (скорее всего, в результате не слишком гладко протекающих взаимодействий, когда оказывается, что предполагаемое взаимное не является таковым), возможно в соответствии с гипотезой Баррези и Мура (Barresi, Moore 1996). Я ранее ссылался как на доказательство наличия рекурсивности на тот факт, что во взаимном мысленном обмене позициями помехи могут возникать на разных уровнях, а люди в итоге и диагностируют, и преодолевают их по-разному; но реальных данных в пользу этой гипотезы не так много. Если же говорить об эволюционном развитии, то я полагаю, что утверждение, что «мы-интенциональность» единовременно развилась в полноценное эволюционное новообразование, выглядит крайне неправдоподобно. Скорее всего, это тот случай, когда в какой-то момент люди просто начали осознавать нечто вроде «он видит меня видящим это», и только позже явно проявилась полноценная рекурсивность, цикличность этого понимания.

Наконец, исходя из третьей гипотезы — о природе именно коммуникативных конвенций, — я предположил, что полностью произвольные коммуникативные условные обозначения, такие, как в звучащем языке, могли появиться только через посредничество более «естественных», основанных на действиях жестах (появившихся, в свою очередь, в рамках совместной деятельности, структурированной совместным вниманием), и благодаря естественным реакциям человеческой психики, таким, как прослеживание направления взора окружающих и интерпретация их действий как имеющих под собой некое намерение. Возможно, лучшее доказательство этого предположения содержится в появлении языка в раннем детстве. Хотя младенцы отлично могут встраивать появляющиеся извне звуки в имеющийся у них опыт и даже имитировать голосовые сигналы, будучи нескольких месяцев от роду, они не овладевают языковыми конвенциями до момента участия вместе с другими людьми в совместной деятельности, структурированной совместным вниманием, что происходит примерно в год жизни. И конечно, уровень участия детей в такого рода деятельностях прямо пропорционален тому, насколько быстро они овладевают первыми коммуникативными конвенциями (см. обзор в Tomasello 2003). Также для конвенциональной коммуникации, безусловно, необходимы развитые навыки имитации действий окружающих и, возможно, различных коммуникативных ролей (а также их смены), что необходимо, во-первых, для гарантированной передачи конвенций из поколения в поколения, а во-вторых, для знания о том, что они разделяются всеми участниками данного культурно-исторического процесса.

Использование ребенком указательного и других жестов, видимо, является неким критически важным мостиком, необходимым для перехода к пользованию грамматикой, хотя современные дети, конечно, с легкостью и моментально усваивают и коммуникативные, и грамматические конвенции, просто чтобы быть как все, и способны усваивать их без всякой помощи естественных жестов, если рамка совместного внимания является достаточно мощной. Глухим детям (создающим со своими родителями уникальные конвенции для коммуникации с помощью систем жестовой коммуникации домашнего изобретения) во взаимодействии, подразумевающем наличие совместного внимания, волей-неволей приходится начинать с естественных жестов. В противном случае они не будут поняты, поскольку любое движение к произвольности в таких знаковых системах требует наличия сообщества, в котором возникнет общая для всех его участников и хорошо знакомая им история обучения (как в никарагуанском жестовом языке).

Происхождение грамматики в эволюции человека, с точки зрения данной гипотезы, было частью единого процесса, в котором люди начали конвенционализировать средства коммуникации. То есть, это был ступенчатый процесс, в котором вследствие появления новых коммуникативных мотивов — информирования и приобщения/нарратива — возникли и новые функциональные требования к индивидам, которые к тому моменту уже обладали способностью просить друг у друга что-либо с помощью «естественных» жестов, а затем и голофрастических конвенций. В ответ люди создали конвенциональные синтаксические средства для грамматического структурирования многоэлементных высказываний, что привело к появлению новых коммуникативных потребностей, ускоренному наличием мотивов информирования собеседника и разделения с ним своих эмоций. Эти высказывания конвенционализировались в языковые конструкты гештальтного вида: заранее сформированные паттерны языковых конвенций и синтаксических средств для постоянно воспроизводимых (рекуррентных) коммуникативных функций. Важно, что процесс, посредством которого языковые конструкты конвенционализируются (грамматикализируются), ключевым образом зависит от участников взаимодействия, которые обладают разделяемой ими общей целью и способны «совершать сделки» друг с другом о том, какую форму должно иметь высказывание, основанное на их общем смысловом контексте. Таким образом, грамматическое измерение человеческой кооперативной коммуникации, скорее всего, возникло вследствие сочетания указательного жеста и пантомимы в рамках совместной деятельности, и вышло за пределы этого узкого контекста с помощью «дрейфа к произвольному выбору средств» тем же образом, что и голофрастические языковые конвенции.

Передача грамматических конструктов от поколения к поколению требует не только способностей к культурному научению и имитации, но и способности (реконструировать паттерны использования языка из имеющихся в опыте актов языковой коммуникации.

Таким образом, в целом представленное здесь исследование повторяет точку зрения Э. Бейтс (Bates 1979) о том, что человеческий язык лучше всего воспринимается как «новая машина, собранная из старых частей». И действительно, хотя трудно себе представить это в XXI веке, он мог бы стать совсем иной «машиной», если бы некоторые его составляющие изначально иначе развивались, поскольку этих составляющих очень много и у каждой своя возможная эволюционная история. Таким образом, с точки зрения данного исследования:

навыки понимания индивидуальных намерений дали представителям приматов приспособительное преимущество в условиях конкуренции;

навыки имитации действий изначально развивались благодаря созданию и использованию людьми орудий;

разделяемые намерения и совместное внимание изначально формировались в рамках совместной деятельности людей;

грайсовы коммуникативные намерения возникли в контексте взаимных ожиданий от кооперации;

человеческие мотивы по информированию окружающих изначально возникли как следствие заботы о репутации относительно готовности помочь;

человеческие мотивы по разделению с окружающими эмоциональных состояний и когнитивных установок изначально возникли в рамках групповых процессов и правил;

человеческие нормы возникли для того, чтобы максимально усилить внутригрупповую гомогенность в условиях культурного группового отбора;

человеческие жесты имеют давнюю историю, восходящую к человекообразным обезьянам, но самые молодые из них (такие, как указательный жест и пантомима) возникли уже на этапе эволюционного развития человека и основаны на естественных реакциях человекообразных по прослеживанию направления взора окружающих и интерпретации их действий с точки зрения намерений;

человеческие коммуникативные конвенции появились в ситуациях, в которых имелись общие цели, основанные на присущих человеку мотивах кооперации и навыках по имитации смены различных ролей, и передаются благодаря человеческим навыкам социальной имитации;

человеческие голосовые навыки имеют давнюю историю, восходящую к человекообразным, но при этом также сравнительно недавно приобрели уникальные свойства, предположительно — для содействия развитию конвенциональной коммуникации (и тем самым, возможно, для отличения истинных членов нашей группы);

человеческие грамматические навыки сформировались из способности человекообразных расчленять опыт на отдельные события и их участников и объединять усилия для достижения общей цели;

конвенционализация грамматических конструкций становится возможна на надындивидуальном уровне коммуникации, и основана, в числе прочего, на человеческих навыках разделения намерений, подражания и обработки вокально-слуховых сигналов. И так далее, и так далее.

Идея проста: если бы какие-либо из описанных процессов развивались кардинально по-другому (по любой из миллиардов возможных эволюционных причин), человеческие языки тоже были бы совсем другими. Возможно, мы были бы способны только на требование чего-либо у окружающих посредством естественных жестов. Возможно, мы дошли бы до уровня создания языковых конвенций, но тоже только для осуществления просьб или требований (т. е. конвенционализирован был бы только простой синтаксис). Или, возможно, мы могли бы создавать языковые конвенции и конструкции для информирования окружающих с целью помощи, но не для описания событий, удаленных относительно момента «здесь-и-сейчас» — т. е. у нас не было бы искусного синтаксиса, включающего сложные глагольные времена и средства для отслеживания различных референтов в череде описываемых событий. Еще более захватывающей будет попытка представить, как выглядел бы человеческий «язык» — если его можно было бы так назвать, — если бы он сформировался в рамках не кооперации, а конкуренции. В этом случае не было бы никакого совместного внимания и совместных знаний, и за счет этого акты референции были бы невозможны в их «человеческом» понимании — во всяком случае, точно не для отнесения к возможным будущим перспективам или отсутствующим референтам. Не было бы никаких коммуникативных намерений, основанных на взаимных представлениях о кооперации, и вследствие этого — ни причин для того, чтобы упорно пытаться выяснить, почему кто-то пытается общаться со мной, ни правил коммуникации. Не было бы никаких конвенций, которые могут сформироваться только тогда, когда индивиды объединены взаимопониманием и общими, кооперативными интересами. А без мотивов информирования и приобщения эта предполагаемая, основанная на конкуренции, форма «языка» могла бы использоваться только для насилия и обмана — хотя даже это было бы невозможно, т. к. коммуниканты, за недостатком доверия, были бы неспособны к сотрудничеству даже для передачи какого-либо сообщения. Так что, по сути, языка, каким мы его знаем, но основанного на конкуренции, просто не могло бы быть. А если бы кооперация развивалась по-другому — к примеру, по сценарию, приведенному выше, — «внешний вид» языка также мог быть иным. Попросту говоря, если бы человеческая социальная жизнь развилась в ином направлении, средства коммуникации, используемые нами, также развились бы по-другому. Представить язык — это представить форму жизни, говорит Витгенштейн.

7.3. Язык как совместная интенциональность

Если бы кто-то спросил группу, состоящую из ученых и обывателей, чем можно объяснить выдающуюся сложность когнитивных способностей человека, социальных институтов и культуры, самым частым ответом было бы — «языком». Но что такое язык? Мы интуитивно думаем о языке — по крайней мере, частично — как о неком объекте (Olson 1994), поскольку существует письменность, образцы которой можно проглядывать, изучать, пересматривать заново и затем ставить на полку. Но язык — не более объект, чем университет, правительство или игра в шахматы, во всяком случае, не в каком-либо интересном смысле этого слова. Сёрль пишет (Searle 1995: 36):