Истоки (Книга 2)
Шрифт:
Вера вырвала листок, смяла, выключила свет, открыла окно.
"Михаил тоже не сухой коркой жил, он умел красиво врать, а я не умею. Погоди, зачем мараешь его? Или слабовата сделать в открытую, в одностороннем порядке, не выдумывая предлогов, не марая его? Слаба? Ты как все. А все придумывают предлоги - в маленьких преступлениях и в таких, как мое. Челове-е-ек! Батюшки, говорю-то я словами Мишки рябого. Он заразил меня этой головоломной пакостью. Да, кто-то сказал, что я алгебра. Хоть бы раненый вернулся, нужен ты, а не память о тебе. Можно без ног, можно без обеих ног. Ты не женщина, тебе
Зашуршали за окном до времени спаленные зноем листья клена. В латунном свете луны стоял парень, попыхивая папироской. Бросил папироску, затоптал ботинком.
Веру забила дрожь, сильно заколотилось сердце.
– Уходи, всему конец. Слышишь...
Он легко вскочил на подоконник.
– Тише... что ты?
– Вера метнулась от окна в глубину комнаты. Он поймал ее у кровати, стянул с головы косынку, умело рвал пуговицы кофточки. Пахло от его жестких губ вином и табаком. За стеной трещали в лебеде кузнечики.
Необычайное простое открытие пришло к Вере попозже: до чего же легко дышать, когда не думаешь о жизни, а просто живешь. Легко было утром бежать в цех (в школе летние каникулы), не думая, делать простую работу, вставлять капсулы в минные взрыватели. Радостно глядела на парня, на его стройную спину, проворные руки, двигавшиеся над токарным станком. И неужели за это надо карать человека! Она не понимала, почему эта радость, любовь к молодому и красивому считается преступлением, а сохранение верности умершему блаженному - честностью и даже чуть ли не подвигом.
Теперь прежние отношения Веры с Михаилом казались ей бесплодным вымученным усилием любить, когда любить его было не за что. Вот так всю жизнь: наставления воспитателей в детском доме, грубоватые поучения дяди Макара, насилие над собой. Теперь все полетело к черту! И это потому, что война дала человеку оружие, попробуй тронь?! Когда человек рискует жизнью, он лучше знает себе цену. Не лезь с пошлой прописной моралью!
Пока жизнь была одинокой и тоскливой, источником записей в дневнике Веры были неустроенности и противоречивость жизни, мыслей, настроений. Теперь все отошло в прошлое - дурные настроения и дневник. Но она еще не знала, оттого ли, что нечего было писать, что все стало определенным, или, наоборот, жизнь так запуталась, что боязно заглядывать в нее?
О парне говорили разное: "По знакомству забронирован", "Весь заработок отдает в фонд обороны". Вера задумывалась: на какие же средства он живет? Такой не по ее плечу героизм настораживал ее не меньше, чем былые порывы Михаила в заоблачные выси. Не под силу было жить с героями ей, насквозь грешной и обыкновенной, какой считала она себя без поблажек.
Изменения, происшедшие в жизни Веры, замечены были раньше соседями, чем ею самой.
Мужчины поглядывали на нее, улыбались так, будто между ней и ними подразумевалась некая запретная тайна, возможность связи.
Сосед, синегубый кривошеий мужичишка Митяй, работавший на заводе, поджидал ее у проходной, плелся с ней до дома. Однажды явился с пол-литром и консервами "второй фронт".
– Ну, краля, давай повечеряем, культурненько отдохнем. Люба ты мне вот до сих пор!
– Митяй жесткой ладонью провел по ее красивой белой шее.
Сдерживая бешенство, Вера спросила
– А супружницу твою куда денем?
– Отколь получил, туда и отправлю. Не буду и часу держать, ты хоть разок дыхни неравнодушно ко мне. Не гляди, что шея моя покривилась, она выпрямится, как столб, только улыбнись, - говорил мужичишка, вскрывая банку с колбасой.
Вера вышла будто за водой, привела сожительницу Митяя. Толкуниху, по-уличному Гулёна.
– Ну, Митяй, давай объясняйся при ней.
Митяй взъерошился, как сердитый воробей, засопел:
– Ушибить хошь меня, Верка? Мотри, я чугунный, ручки зашибешь... Другие-то тоже при мамзелях тебе в чувствах исповедоваются?
– Иди домой, доходяга, черт несуразный, - сказала толстая Гулёна.
Когда он ушел, она положила половину колбасы на тарелку.
– Извини, больше мне нечем платить за твою ласку.
Вера схватила ее за мягкое плечо:
– Ты с ума сошла, что ли?
– Это тебе кровь бросилась в голову. Мало холостых... Ишь рассупонилась, кобыла глазастая! Смотри, как бы наши бабы не испортили твою красоту. Мужья головы кладут, а тут разные с жиру бесятся. Погоди, накалится докрасна под тобой земля, изжаришься, как гада разнесчастная.
"Война закончится, живые во всем разберутся, а мертвых простят. Ведь и сами перед ними не без вины", - думала Вера. И вот показалось, будто пришел Михаил, а ему говорят: "Убило Веру осколком, прямо в сердце угодили". И он говорит: "Эх, живи она, любил бы ее, все бы простил". Это фантазия. А в действительности этот всепрощавший покойник мешал ей жить, напоминая о себе давними письмами, до неприличия наивными.
VI
Майор Александр Крупнов возвращался домой с войны из Берлина. Эта весна в его жизни была плотной по впечатлениям. Совсем недавно он со своими солдатами ворвался в имперскую канцелярию. Черный смрадный дым спиралями крутился по двору. В подземелье, последнем убежище Гитлера, в грязных коридорах метались подавленные, нервно издерганные, пьяные служащие и солдаты из охраны фюрера. Особенно тягостное впечатление производили женщины и девушки, видимо, из обслуживающего персонала канцелярии: в глазах крайняя растерянность, готовность потерять свою жизнь...
...А лицо у Сталина стало прозрачнее, тоньше, заботливое, как у учителя, и вдохновенное, как у поэта. Таким и увидел его Александр на Параде Победы в Москве...
Ожил в памяти вечер у дяди Матвея на Большой Молчановке, пили за его дипломатические погоны.
– Для тебя, Саня, война кончилась, а для меня... вечный бой.
– Дядя улыбнулся хитро и дерзко...
...В родном городе из каждой щели меж кирпичей и камней двулистьями выглянул к свету жизнестойкий татарский клен. На крови, на истлевших телах погибших бесстыдно-жирная зеленела лебеда. Все созданное человеком рассыпалось - дома, заводы - и никогда не поднимется без его рук. И только деревья, кустарники глядели на солнце через битый кирпич и щебенку; нежно-мягкие, беспомощные, гнущиеся от шалого ветерка, они победно смыкались над ржавым железом и бетоном. Казалось, уйди отсюда человек, и земля не торопясь похоронит навсегда в травах и лесах, затянет ручьевыми наносами, илом все его следы.