Истоки (Книга 2)
Шрифт:
– Мы распорем подбрюшие этому чудовищу. Нам необходимо занять Рим... хоть мы и не варвары. Потом высадимся в Южной Франции, развернем военные действия в проливах Босфор и Дарданеллы. Через Балканы Придунайской низменностью мы выйдем навстречу русским...
– Черчилль настойчиво, в одних и тех же выражениях повторял эту мысль вчера и сегодня, так что Сталин даже засомневался, точно ли Матвей Крупнов переводит речь премьера.
– На Балканы, в Дарданеллы? А может быть, Керченский пролив?
– глухо бросил Сталин, и Матвей видел, как дрогнула его нижняя
– В Керченский пролив безопаснее, господин премьер-министр.
– Но вы когда-то сами просили меня высадить десант даже в Мурманске, господин маршал.
– И в Южной Франции. Но сейчас не сентябрь сорок первого года, а конец тысяча девятьсот сорок третьего. Позади Сталинградская битва и разгром фашистов на Орловско-Курской дуге. Славянские народы Балкан не поймут поведения Советского правительства, если Красная Армия не придет к ним на помощь. Каким бы тяжелым ни был ее исторический долг, она выполнит его полностью.
– Подозрение русских в отношении союзников не оправдано, - сказал Черчилль.
– Кто ищет друга без недостатков - останется один, - возразил Сталин.
– Одной рукой в ладоши не хлопнешь.
– И он показал всю тщетность хлопнуть в ладоши одной рукой.
Сталин сознавал бесполезность своего негодования на этих людей: в его руках не было власти ни поощрить, ни наказать их. Подавляя желчное возмущение, он глухим голосом напомнил президенту и премьеру их решение поставить Германию на колени в этом же году. Потом, не советовавшись с ним, они летом снова отложили открытие второго фронта. Теперь они третий раз отступают от своего обещания.
– Советский народ перестанет верить союзникам, - закончил Сталин.
– Господин маршал, мы с премьером обсуждали возможные будущие операции в Италии, в Адриатическом и Эгейском морях и с территории Турции, если удастся убедить турок вступить в войну.
– Турция не вступит в войну.
– Турки не безумцы! Вступят!
– горячо возразил Сталину Черчилль.
– Некоторые люди предпочитают оставаться безумцами, - с особым значением заметил Сталин.
– Если бы я встретился с президентом Иненю, я бы уговорил его. Но я бы на месте Иненю запросил столько самолетов, танков! Удовлетворение их требований привело бы к отсрочке "Оверлорда", - смеясь, сказал Рузвельт.
В фокусе сузившихся глаз Сталина жарко-колюче вспыхнул устойчивый огонь. И только лицо застыло в непроницаемом шафраново-смуглом покое.
Много лет занимающийся живописью Черчилль пристально, чуть склонив голову набок, смотрел на это сильное, своеобразное лицо, стараясь удержать в памяти выражение его глаз.
– Товарищ Крупнов, переведите им: их увертки выглядят в глазах советского народа игрой, - сказал Сталин.
– Англия сделала все, что было в человеческих силах. Упреки маршала Сталина не трогают меня!
– вспыхнул Черчилль.
В наступившей тишине вяло обвисали на середине круглого стола флаги трех наций.
Рузвельт сначала с откровенным любопытством наблюдал Сталина, привыкнув, как человек богатый и независимый, не особенно стесняться
Потом, по мере все большего обострения спора между маршалом и премьер-министром, он насторожился напряженно, и глаза его стали чуточку косить к носу.
Он много слышал о Сталине от различных людей, в том числе от своих дипломатов: кремлевский властелин - человек редчайшего самообладания. Даже в критические для России декабрьские дни 1941 года он, объятый тревогой, сохранял всю свою проницательность, суровость и хитрость. Сталин норовит выступать не только как представитель коммунистического режима, но и как вождь извечной Руси. Вождь могучий.
Летом 1942 года Рузвельт, возлагая величайшие надежды на русский фронт, как сам он писал Сталину, хотел послать на Кавказ авиацию, но маршал отказался. Взамен он не без иронии попросил усилить морской конвой из США в Мурманск.
И теперь Рузвельт убеждался, что Сталин более настойчив, чем он ожидал, а иногда и нарочито грубоват. Сталин выражал полное безразличие к тонким ораторским приемам, уловкам Черчилля. Вождь молодой формации, загадочной своей упрощенностью и фантастическими темпами роста, раздражающе изумлял Рузвельта мировыми планами по переустройству жизни человечества на началах почти христианских.
Его удивительная энергия, наступательный натиск, презрение к смерти и едкое осмеяние освященных традициями институтов тревожили президента. И он вспомнил истории победоносных и мученических кровавых шествий новых религий. Неужели неотвратим приход этого нового страшного мира?
Рузвельт знал, что скоро умрет, и торопился исполнить свой долг перед человечеством. Его лихорадила судьба английских колоний. Без американской помощи и руководства земли и народы будут захвачены коммунистами.
Он опасался, если не изменится в корне ход войны, - русские армии проникнут в глубь Германии... Россия превратится в гигантскую державу - от Атлантики до Тихого океана.
Он спрашивал себя: есть ли в Центральной Европе, на атом пестром ковре разобщенных рас и наций, обнищавших и обескровленных войной, та сила, которая могла бы противопоставить себя стремлениям Сталина? Такой силы он не видел. В первую мировую войну американцы рано ушли из Европы. Теперь это не должно повториться. Коммунизированная Европа опасна для Соединенных Штатов. Однако успокаивала привычка практически смотреть на факт: коммунизм победил в слаборазвитой стране. Америка миновала эту критическую фазу.
Но важнейшим фактором в отношениях с Россией является война на Тихом океане. Если Россия будет союзником, Америка быстро выиграет войну. Если она сохранит нейтралитет, операции могут оказаться бесплодными. Если займет враждебную позицию...
Научившись на частых пресс-конференциях уходить от острых вопросов, Рузвельт рассказал о своей встрече с генералом де Голлем. Во время переговоров президентская охрана стояла за ширмами, наведя оружие на носатый профиль генерала. Холодный и суровый генерал сравнивал себя то с Клемансо, то с Жанной д'Арк.