Истоки (Книга 2)
Шрифт:
Москва не признавала эмигрантского польского правительства в Лондоне. Никто из членов Большой тройки пока не касался этого вопроса. И сейчас президент бросил мяч в надежде, что его подхватят их меньшие партнеры министры иностранных дел, которые присутствовали на этом последнем заседании. Пусть сначала они, помоложе и не столь обремененные ответственностью, поточат зубы об этот камешек - польский вопрос. Мяч подхватил Иден.
– Поляки в Лондоне нервничают. То одерживает верх боязнь наихудшего, и отчаяние порождает у них опьяняющие иллюзии, - сказал Иден, обаятельно улыбаясь.
– Как в музыке Шопена: страдание порождает мечту.
– Тем более что исторически - это исконно славянские земли, - сказал Молотов четким, суховатым голосом.
Матвей Крупнов привык к тому, что народный комиссар иностранных дел был всегда неизменно серьезен, предупредительно корректен, сдержан. Казалось, от продолжительной в течение многих лет совместной работы со Сталиным он чем-то стал походить на него. Только в отличие от многообразного в настроениях Сталина - то оживленного и колючего, то таинственно-замкнутого и мрачновато-упорного - Молотов был ровен, педантичен. Его нельзя было взволновать, рассмешить, рассердить. Он никогда не выходил за пределы принятых установок. Его угловатое сухое лицо с серьезными за стеклами пенсне глазами, с выпуклым лбом создавало впечатление, что он родился для выполнения возлагаемых на него официальных задач и у него хватит терпения везти любой государственный воз. На этом банкете он так же не пил, как и на любых других.
– Я надеюсь видеть русский флот на всех морях!
– воскликнул Черчилль, хмельно улыбаясь.
– Во времена Керзона англичане придерживались иного мнения, - заметил Сталин.
– То были и времена иные, господин маршал.
Сталин кивнул головой:
– Россия теперь тоже уже не та.
Черчилль поднял тост за президента: в глубине души он думал, что человек этот всю свою жизнь посвятил делу "слабых и беспомощных". Своими смелыми и проницательными действиями в 1933 году он предотвратил революцию в Соединенных Штатах.
– Он ведет свою страну сквозь бури партийных стычек и внутренних распрей по бушующему морю демократических свобод.
Сталин внутренне морщился от этих красивых слов.
– Выпьем за маршала, - продолжал Черчилль, - он может быть поставлен в ряд с крупнейшими фигурами русской истории и заслуживает звания Сталин Великий.
– Воздаваемые мне почести принадлежат русскому народу. Легко быть героем и великим лидером, если приходится жить и работать вместе с таким народом. Красная Армия сражается героически. Иного поведения со стороны ее наш народ не потерпел бы.
– Сталин загадочно-пугающе улыбнулся.
С шутками, поигрывая силой, обсуждали вопрос о том, как Турцию вовлечь в войну, а Финляндию вывести из войны.
Решая вопросы войны и мира, каждый член Большой тройки чувствовал значительность происходящего.
Это чувство передалось всем, кто принимал участие в работе конференции: от маршалов, министров, советников до шоферов и поваров.
"Вот идет война в России, на Тихом океане. И никто не знает сейчас, что тут, в этом старом городе, свершилось". Одна мысль, только на свой лад, жила в душе каждого участника конференции. Так думал и Матвей Крупнов.
Фотографы,
– Конечно, я могу принять воинственный вид, когда мне хочется. Сейчас нет настроения.
Он сел слева от Рузвельта в широком кресле, глубоко натянув фуражку на свою большую голову. Сталин сел справа от президента, скрестив ноги, спокойно положил локти на борт кресла.
III
В теплом купе мягкого вагона, под вой степной пурги, при свете настольной лампы-грибка Матвею Крупнову и его товарищам по Тегерану отрадно верилось, будто Рузвельт и Черчилль проиграли мир стратегически и политически, отступив перед решительным несогласием Сталина на открытие второго фронта через Балканы и Италию. Приводили злой анекдот некоего остроумного западного дипломата: многие годы гремел Уинстон Черчилль против Сталина, а теперь всю свою колоссальную энергию направил на разгром Германии - самого смертельного врага России. Он готов открыть Европу перед русскими.
Матвею разрешили задержаться в родном городе на несколько суток. Он все еще жил в атмосфере Тегеранской конференции, решившей судьбы войны и мира, как думалось ему. Но вот холодным декабрьским полднем Матвей увидел через проталину в углу вагонного окна то, что было прежде его родным городом, и печаль подавила чувства недавней радости и гордости. Редко где над грудами битого кирпича и камня высилась изуродованная стена или торчала из развалин балка рухнувшего дома. И хоть одиннадцать месяцев минуло с тех пор, как отгремели тут выстрелы, триста с лишним дней вызревала тишина, а город все еще не прорастал из-под развалин. Саперы бродили по камням, тревожно-чуткими щупальцами выискивали мины. Что-то унылое и горькое было в этих блуждающих фигурах. Обозначенные вехами тропинки петляли среди развалин печально, робко. Разбитые танки и пушки ржавели на местах своей гибели. Но уже дымила труба хлебозавода, а еще подальше - баня. На дверях подвала яркая, как детские глаза, вывеска: "Школа". Жизнь налаживалась исподволь, с недоверчивым опасением.
Подступы к временному из досок вокзалу были оцеплены стрелками войск внутренней охраны.
На платформе стояло несколько человек военных и гражданских, потирая варежками уши. Высокий, в офицерской шинели без погон, с черной повязкой на левом глазу стоял впереди всех в напряженной позе, готовый по первому сигналу к рывку.
И когда из своего вагона вышел Сталин в шинели и пыжиковой ушанке, человек, коснувшись рукой повязки, порывисто шагнул вперед, потом шагнул менее решительно, потом остановился, переминаясь.
Сталин узнал человека с повязкой на глазу, толкового парня, сына рабочего. Издавна Сталин считал, что с рабочими его связывают особенные интимные чувства, недоступные пониманию людей иных социальных групп. Сколько раз скрывали его на своих квартирах рабочие - русские, латыши, грузины, азербайджанцы, когда работал в подполье!
Ему понятно было желание тех, на платформе, поговорить с ним или хотя бы просто увидеть его, а особенно сейчас, когда он возвращался с конференции глав трех правительств. Ему и самому хотелось вот так просто, по-человечески сойтись с ними в тесном кружке, особенно после близкого общения с людьми чужого и враждебного мира.