Истоки (Книга 2)
Шрифт:
– Никуда не поедешь! Все изменится скоро. А если помирать надо, то тут помрем. Так-то, Любава.
Денис взял в одну руку узел, с которым собиралась старуха за Волгу, другой рукой поддержал Любаву под локоть, и они вернулись домой.
Денис сел на крыльцо, зажал коленями голову Добряка, залил порванное ухо йодом. И теперь, будто со стороны, смотрел на горящий город. Не прощающая ничего злость к себе, к товарищам вызревала в душе его. Он не углублялся в свои отношения с немцами, не лютовал на них как-то по-особенному, потому что от врага он всегда ждал только неволи или смерти. Неожиданностью для него было не убойное зверство
А Любава, оглохнув, все дальше уходила в такое недосягаемое для Дениса "себя". Знобил ее поднимавшийся от самого сердца тревожный холодок. И какая бы жара ни томила город, затопляя удушающим зноем сад и даже затененную ветлами поляну во дворе, Любава надевала шерстяную кофту, валяные чувяки.
– Была ты, Любава, не простых родителей дочь, так, видно, до сих пор неженкой осталась, - говорил Денис, кутая ее плечи теплым платком.
– Родителей, говоришь?
– Она трудно припоминала что-то, идя ощупью по глухим, невероятно далеким закоулкам памяти. Глаза всматривались в красивое крепкой старостью лицо Дениса, и едва заметная краска подступала к желто-бледным щекам.
– Разве не я в метели и морозы прибегала к тебе на завод? В одном пальто... на воротнике голубая белка...
Денис грел ее холодную руку в своих теплых руках.
– Я к тому, что всегда ты была нежная, малая птичка.
Да, кажется, совсем недавно, молодая, веселая, любила ею. Народила крепких парней, девку-красавицу, и не потому ли они все рослые, что упругие груди обильно копили молоко. Ее руки, маленькие и ловкие, одевали, обстирывали, кормили большую семью. Ее ласковый, заманивающий голос, чуточку лукавая улыбка совсем недавно горячили сердце Дениса. В какой бы дали ни находился он от нее, а неослабно памятны были теплота губ, радостное, сливающееся с ним движение молодого тела. Всегда она с безоглядным, покоряющим доверием и пылом летела навстречу ему. Легкость и светлынь полнили сердце лишь от одного слова и взгляда.
Не та теперь она, да и сам он не тот.
Любава хлопотала у печурки на берегу, Денис чурочки колол, когда Юрий принес черный аппаратик для глухих. Комиссару горвоенкомата, старому другу Коле Ермаеву, выслали из Москвы эту изящную машинку для тугоухих, подарок американцев.
– Как, сердешные, пособляют!
– сказал отец.
– Опасаются, не слышим грохота без усилителя.
– Он навскидку глянул на Юрия из-под седых кудрей теперь всякий раз встречал сына таким встряхивающим взглядом.
– Спасибо, Юрий Денисович, спасибо.
– Мать приладила к ушам аппарат, улыбнулась, услыхав певучую сирену парохода.
– Ну, расскажи, как проходил съезд.
– Какой съезд, маманя?
– Партийный, конечно.
"Уж не рехнулась ли она?" - Но Юрий тут же успокоился: лукавая веселинка играла в глазах матери.
– Значит, съезда не было? Вон что, а я-то, старуха, думала, революционная родина в опасности, значит съезд соберется. Оказывается, во сне я видела партийный съезд, - переглянулась с отцом.
–
– Какой же съезд в такой обстановке?
– Ленинское поколение собиралось даже в подполье.
Чутьем матери она разгадывала его настроение, мысли, ревностно обращалась к нему, как к должнику, со всеми своими горькими недоумениями, уже не в силах остановиться на полпути:
– Тяжелая будет дорога от Волги до народов Европы! При Ильиче, думается, не допустили бы такого.
– Но ведь его нет, зачем же эти пустые разговоры, маманя?
Жара веяла такая, что не различишь, от печи ли, от солнца в зените или от все еще горящего за садами города.
– Хорошие люди долго не живут - вот беда, - сказала мать.
Лицо Юрия окаменело, на сильном подбородке вокруг рта росисто заблестел пот.
– Разберемся потом, кто и как промахнулся. До самокритики ли, когда лапы врага сжали горло?
Что-то противное логике раздирало его душу, неотвратимо, в крови и страданиях вставал перед ним образ народа со своим, как рана, вопросом, без ответа на который невозможно было ни жить, ни сражаться: если теперь, потеряв целые республики с шахтами, заводами, хлебом, оставив врагу почти половину населения, мы все же надеемся сокрушить его, то почему же не могли сделать это в полной своей силе? Только ли нехваткой военного опыта можно объяснить то положение, в котором находятся народ и страна? Беспощадно Юрий загонял в глубину забвения этот образ залитого кровью, вопрошающего народа. Отец выводил Юрия из себя.
– Народ, народ! Сам догадываюсь, что от него все зависит. Но почему он очутился в трудных, невыгодных условиях борьбы? Огонь бы полыхал не на Волге, а у Берлина, и догорал бы в том огне фашизм. И Европу бы очистили от гадости. А теперь народу впору себя спасать.
Юрий сел на камень, строго посмотрел в лицо отцу.
– Думаешь, что говоришь, товарищ коммунист?
– Я-то думать не отвыкал, а вот ты, похоже, и не привыкал думать. Не испепеляй меня взглядом. Не топырь крылья, тени твоей не боюсь. Ленин не робел признаваться в ошибках партии. Верил в нее, в рабочий класс.
– Согласен, батя, надо быть требовательным, иначе будешь подлецом... Но сейчас ли искать виноватых?
– Юрий резал с вызовом.
– Во-о-он как?!
– удивилась мать.
– А не стесняемся правду сказать народу, мол, как бы в обморок не упал, а?
– спросил отец.
– Какая же еще правда? Себя, что ли, высечь? Вы заговариваетесь, товарищи старики.
– А ты не договариваешь, товарищ молодой. Кто сейчас не разглядывает жизнь заново? Благо огня разложили много - светлынь! Видно стало такое, что в иное время ни в жизнь бы не заметил.
– И чего же ты увидел, товарищ Крупнов?
– с холодным бешенством спросил Юрий.
Отец молчал. Оба они с тягостной рассеянностью глядели на Волгу. Самолеты пикировали на переправы, на перекрашенные под цвет суглинистых берегов пароходы, на баржи и паромы, зазелененные ветвями. Кипела Волга от бомбовых взрывов. Густо серебрила волну всплывшая кверху брюхом сгубленная рыба. Бойцы и ребятишки не успевали вылавливать даже осетров, огромных, с медным отливом полуживых сазанов, еще шевеливших раздвоенными на конце хвостами. Воронье пировало на провонявших тухлятиной отмелях. За всю-то свою вечную жизнь не знала Волга такой погибели...