Истоки (Книга 2)

Коновалов Григорий Иванович

И все-таки в разрушенном, спаленном воздушным флотом Рихтгофена городе тянули телефонные провода, восстанавливали водопровод, хлебные заводы. Перед запахом свежеиспеченного хлеба, кажется, отступал, особенно по утрам, тяжкий дух гари и пыли.

– Время то самое, и судьба та самая. Иной нету, давай, сын, не прикидываться подслеповатыми. Не было в нашем роду вертучих глаз и не будет. Пусть другие виляют глазами в поисках кустов.

Завыли сирены. Особенно одна тонкоголосая неврастеничка надрывалась на пожарном мониторе.

Бомбардировщик вынырнул из прогала между горой и облаком. Крался к заводу, но белые клубки отмежевали

провисшее над заводом небо. Бомбовоз отвалил в сторону, перевернулся через крыло, ревя по-сатанински, пошел в пике.

Бомба летела косо, целясь прямо в сад. На берегу вместе с грохотом рванулась к небу грязь.

Два "юнкерса" прогремели над верхней улицей поселка, и задымились дома выше крупновской усадьбы, за старыми дубами. Куры в смертном кудахтанье огненным вихрем перелетели через стену, факелами канули в овражный кустарник. Свистя горящими крыльями, роняя искры, упал к ногам Дениса голубь.

Рождавшуюся тишину проколол острый страдальческий вой. В калитку влетела женщина, сбивая одной рукой пламя со своего плеча, другой прижимая ребенка к груди. Денис вырвал из ее рук ребенка, Юрий свалил женщину на клумбу цветов и сам не помнил, как опрокинул на нее кадку с водой.

Бойцы противовоздушной обороны понесли женщину - держали скрюченные руки над безглазым лицом, из черно округлившегося рта рвался нечеловеческий крик.

– Люба, я пошел на завод, не беспокойся, там хорошо: мартен шумит, не слыхать стрельбы, взрывов. И душа на месте.

Она помахала Денису рукой.

Юрий простился с матерью. У спуска под берег, держась за ствол пораненной осколком, в липком клею вишни, оглянулся. В горячо текущем воздухе маленькая старушка совала в пламя печи бумагу. Блеснула окованная медью дубовая шкатулка, в которой хранились прокламации и личные бумаги родителей. Машистыми прыжками меж яблонь подлетел к матери.

– Что ты делаешь?

Она резко отстранила его руку.

– Не оставлять же Гуго Хейтелю...

Юрий придавил ладонью крышку шкатулки, глядел в глаза матери, затуманенные слезой. И только теперь отчетливо отлилось в памяти то, что наблюдал за ней из года в год без особенного интереса, считая ее старушкой не без странностей: неподатливо признавалась в своих прежних подпольных связях со старыми революционерами. "Бунтую тихо, чтобы не сбить с панталыку молодых", - вспомнил сказанное матерью дяде Матвею. А тот, задирая взглядом Юрия, ответил: "У иных молодых историческая память короче гулькина носа".

Юрий отнял у матери шкатулку.

Мать сунула в руки Юрия аппаратик для глухих.

– Возьми! Зачем он мне? Чего еще услышу в жизни?

XIV

В удушливой пыли и зное Волжская дивизия Данилы Чоборцова пятнадцатикилометровым фронтом отходила степями к Волге, контратакуя, цепляясь за каждую речушку, балку, село или хутор. После московского контрнаступления минувшей зимой Александр Крупнов чаял, что больше отступать не придется. Еще полгода, ну, год - и Германия будет сокрушена. Александр хотел верить в это и сейчас, отступая к Волге, но верить уже нельзя было. И оттого, что нельзя было верить, ему становилось временами скучно, тоскливо и очень жалко своих солдат, офицеров, жалко самого себя. И еще ему было неловко оттого, что надеялся на второй фронт, ждал помощи тех людей, которые в силу какой-то случайности не оказались вместе с немцами и не убивали сейчас русских, украинцев, белорусов, не топтали эти вызревшие

хлеба. Душевная рана минувшего лета, не успев зажить, растравлялась, разрывалась каждодневно. Александру было так тяжело, что не радовало повышение в звании: присвоили старшего лейтенанта, поставили командовать, как и прежде, ротой.

Жарким полднем солдаты едва поднялись на взволок, покачиваясь. Одолевала тяжкая усталь, солнце слепило.

По-бычьему приподняв верхнюю губу над блестящими стальными зубами, Ясаков сказал со спокойствием притерпевшегося к беде:

– До вечера, живы будем, еще верст на десять заманим неприятеля.

Александр глядел на свою укороченную полднем, качающуюся на косогоре тень. Разжал спекшиеся губы:

– Вид у тебя, Ясаков, как у победителя. И будто не пятят тебя немцы, а сам ты летишь домой на блины к своей Марфе.

– А зачем я буду унывать, если воюем по плану.

– Значит, сознательно отходим.

– А ты думал, без памяти прем? Все сознаем. Заманим к Волге, а там... Схлестнемся последний раз. Верховный знает, что делать.

– Ему нравится наше наступление вперед пятками?

– Не понравится, стесняться нас с тобой не будет, рубанет - в башке зазвенит. Не из стеснительных. А раз помалкивает - значит, пока терпимо.

– Жарища, будто всю землю только что вытащили из мартеновской печи, а ты... ворочаешь языком без устали... Убить тебя мало за такие разговорчики, товарищ Ясаков.

Ясаков покорно склонил голову, опустив широкие плечи, руки свесились до полынка.

– Гитлер не устукал, убей ты. Только на могилке взгромозди камень с надписью: покоится прах старшины роты, павшего от руки своего лучшего друга. Можешь стихи написать, мне один черт: на земле все познал, а на том свете первым делом постараюсь потерять память годика на три, забыть грамотность. А то еще заставят читать воспоминания о войне. А она у меня вот где!
– Веня раскорячился.
– Лето-летское по травам да хлебам. Сколько крапивы хлестало, всю мотню по ниточке растянуло. Хорошо, трава пошла низкая. А ну, как по осоту придется?

– Какой же ты старшина, если штаны сопрели у тебя, а ты заплату не положишь?

– Выпросил у одной старухи пестрый лоскут... Пришлось отпороть: заплата от бабьего подола, ну, очень даже неуместные настроения появились при виде этого клочка.

– Ну и трепачи вы, Ясаковы, - сказал Александр, отворачиваясь, пряча улыбку.

Что-то необычное - суровость, растерянность и озлобленность - видел Александр в лицах старших командиров, когда они отдавали приказания рыть окопы и траншеи по крутому склону краснобокой балки, поросшей по гривке бобовником и проволочно-жесткой таволжанкой. Батальон усилили станковыми пулеметами и минометами. Справа от роты Александра, охватив вытянутые холмы железным веером, грузно затаились танки.

А когда хлынула заря над перелеском справа от села, прискакали на серых конях командир батальона капитан Мурзин и незнакомый офицер из штаба дивизии. Заря красно и тревожно горела в глазах коней, накаляла чернобровое лицо Мурзина.

На опушке березово-осинового колка, хранившей утреннюю прохладу с запахом душицы, росой обрызганной земляники, офицер штаба зачитал перед строем приказ No 227 Народного комиссара обороны от 31 июля 1942 года.

...Восемьдесят два миллиона человек попало под иго врага... Стоять насмерть... Отступающих без приказа - расстреливать.