Истоки контркультуры
Шрифт:
Если и есть одна особенно удивительная характеристика нового радикализма, который мы анализируем, то это пропасть между ним и радикализмом предыдущих поколений в научно-технической сфере. Для старых коллективистских идеологий, которым вручали готовыми и полезность промышленной экспансии, и классового врага-капиталиста, связь между тоталитарным контролем и наукой неочевидна. Наука почти всегда рассматривается как безусловное благо для общества, потому что в массовом понимании (которое, кстати, редко бывает отчетливым) она тесно связана с техническим прогрессом, гарантией безопасности и изобилия. Даже лучшие социальные критики не могли предвидеть, что обезличенные масштабные социальные процессы, которые технический прогресс запустил в экономике, политике, образовании и других сферах жизни, создадут новые специфические проблемы. Когда общество вдруг оказывается втянутым в гаргантюанский промышленный аппарат, который чуть ли не обожествляют и при этом его не понимают, ему, обществу, волей-неволей приходится слушать экспертов или того, у кого есть эксперты: ведь только они знают, как не дать опустеть исполинскому рогу изобилия.
Большой централизованный бизнес порождает режим экспертов вне зависимости от того, опирается система на приватизированную или социализированную экономику. Даже в демократическом
Именно по этой причине контркультура, которая опирается на глубоко персоналистское чувство сообщества, а не на техническо-промышленные ценности, по своей природе больше является радикальной критикой технократии, чем любые традиционные идеологии. Начав с восприятия личности на всю глубину психоанализа, человек быстро приходит к неприятию многих из еще не обсуждавшихся нами ценностей индустриализации, и вскоре начинает говорить о «стандартах жизни», которые шире высокой продуктивности, эффективности, полной занятости и этики работы и потребления. Качество, а не количество становится эталоном социальных ценностей.
Критика заходит еще дальше, когда контркультура поднимает тему неинтеллектуального сознания. В процессе этого могут возникать вопросы, которые еще больнее бьют по технократическим аксиомам: ведь если технократия зависит от уважения общества к экспертам, для нее реальность, основанная на технических экспертах, – это вопрос жизни и смерти. Но кто такие технические эксперты? По каким критериям можно назвать кого-то экспертом?
Если нам хватит глупости согласиться, что технические эксперты – это люди, чья роль узаконена тем фактом, что без них технократическая система разойдется по швам и развалится, тогда, конечно, статус-кво технократии выдает собственное внутренне обоснование: технократия узаконена, потому что ее одобряют эксперты; эксперты узаконены, потому что без них не может быть технократии. С такими закольцованными силлогизмами сталкиваются студенческие выступления против наличия администрации в университетах. Студентам обязательно задают риторический вопрос: а кто будет распределять аудитории, вести регистрацию, утверждать требования к учебному курсу, координировать кафедры, поддерживать порядок на паркингах и в общежитиях, приучать студентов к дисциплине, если не администрация? Разве крупный университет не погрузится в хаос, если уволить администрацию? Постепенно до студентов доходит ответ: да, университет существовать перестанет, но образование продолжится. Почему? Потому что администрация не имеет отношения к собственно образованию; их роль как экспертов заключается в иллюзорной кипучей деятельности, обусловленной сложностью административной системы. Университет порождает администраторов, а они, в свою очередь, расширяют университет, чтобы создать больше мест для новых администраторов. Выбраться из этого беличьего колеса можно, лишь копнув поглубже коренное значение образования.
Та же радикальная логика действует, если, сталкиваясь с технократией, мы попробуем отыскать несколько более широкую концепцию понятия технических экспертов, чем устрашающий трюизм «эксперты – это те, в отсутствие которых технократия рухнет».
Обычно эксперт – это тот, к кому мы обращаемся, потому что он владеет надежными знаниями о том, что нас беспокоит. В случае технократии эксперты – это те, кто правит нами, потому что они вдоль и поперек знают все, от чего зависят наша жизнь и счастье: человеческие потребности, социальный инжиниринг, экономическое планирование, международные отношения, изобретения, образование и т. д. Очень хорошо, но что такое «надежные знания»? Как нам узнать их при встрече? Ответ: надежные знания научно состоятельны, ведь современный человек именно к науке обращается за убедительным объяснением реальности. А что, в свою очередь, характеризует научные знания? Ответ: объективность. Научные знания – не просто ощущения, домыслы или субъективные размышления; это доказуемое описание реальности, которая существует независимо от чисто личных соображений. Оно правдиво, реально, надежно… Оно срабатывает. И вот наконец мы и пришли к определению эксперта: это тот, кто по-настоящему знает, что есть что, потому что культивирует объективное сознание.
Таким образом, если позондировать технократию в поисках особой власти, которая есть у нее над нами, мы столкнемся с мифом объективного сознания. Это один из способов познать реальность (как утверждает миф); для этого нужно культивировать состояние сознания, очищенного от субъективных искажений и любого личного вмешательства. То, что получается из этого состояния сознания, квалифицируется как знание, и ничто другое под это определение не подходит. Это краеугольный камень естественных наук, под влиянием которых остальные области знаний тоже стараются стать научными. Исследование социальных, политических, экономических, психологических, исторических аспектов человека тоже должно быть объективным – неукоснительно, досконально объективным. В каждой области человеческого опыта так называемые ученые спешат поддержать миф об объективном сознании и подтвердить свое звание экспертов. А раз они знают, а мы нет, мы уступаем им руководство [210] .
210
В отличие от направления, которого я придерживаюсь, молодой потенциальный революционер вроде Даниэля Кон-Бендита, прекрасно разбирающийся в глубинных причинах и взаимосвязях, утверждает, что «монополия знаний», на которой базируется технократия, это «капиталистический миф», который сразу развеется, как только рабочие поймут, что с помощью истинно «народных университетов… знания будут принадлежать
Разговор о «мифологии» применительно к науке на первый взгляд покажется противоречием в терминах. Наука, в конце концов, это как раз изобретательность ума, которая лишает жизнь мифов и заменяет фантазии и легенды отношениями, основанными на реальности или, говоря словами Уильяма Джеймса, на «не терпящих упрощений упрямых фактах». Разве не научные знания останутся в осадке, если отфильтровать все мифы? Кто-то может возразить, что именно это отличает научную революцию на современном Западе от всех предыдущих культурных преобразований. В прошлом, когда одна культурная эпоха сменяла другую, происходила не мифологическая трансформация, а скорее ремифологизация мышления. Так, фигура Христа заняла место, нагретое спасителями разнообразных языческих культов, а христианские святые унаследовали свой статус от богов греко-романского, тевтонского или кельтского пантеонов.
Но наука, как нас призывают верить, не несет с собой новых мифов; напротив, она демифологизирует реальность. Это якобы и делает научную революцию принципиально иным и даже окончательным культурным эпизодом, ибо с появлением научного мировоззрения фантазии заменила непреложная истина.
Нет сомнений, радикальная новизна науки контрастировала с прежними мифологическими представлениями о мире. У ненаучных культурных систем имеется общая черта – склонность принимать свою мифологию за литературное изложение истории и природы или хотя бы подавать содержание мифов в форме, которую аналитический ум ошибочно принимает за пропозициональное утверждение. В этом случае воображаемые сюжеты, богатые моральным драматизмом или психологической перцепцией, легко превращаются в сказочные домыслы о чужеземных краях и далеких временах. В наше время слово «мифология» чаще всего используется как общее название недоказуемых, если не откровенно лживых, сказок о давнем и далеком. Сюжет с Эдемским садом – тоже миф, говорим мы, потому что сколько бы верующие христиане или евреи ни пытались отыскать географическое и историческое место этого эпизода, скептики всякий раз могли убедительно оспорить эти скудные доказательства.
Мифология, которая представляет собой фантазийное преувеличение обычного восприятия или его смещение в другие времена и страны – назовем ее поэтому темпорально-физической мифологией, – всегда была уязвима для критических вопросов. Фоме неверующему даже не потребовался бы научный скептицизм. Набожный христианин тоже способен испытывать безоговорочный скептицизм в отношении мифологии других верований и культур, подобно Карлу Великому, разбивавшему саксонских идолов, бросая вызов их могуществу, в полной уверенности, что языческих богов не существует. Но христианский скептицизм обязательно фанатичен, он избавляет верующего от критического анализа собственных догм. Даже либеральные разрушители христианских мифов вроде лютеранского теолога Рудольфа Бультмана [211] вынужденно замолкали перед такими фундаментальными догматами, как воскрешение Христа.
211
Лютеранский теолог (1884–1976), один из основоположников диалектической теологии.
В отличие от избирательного религиозного скептицизма, огульный научный скептицизм демонстрирует несомненное преимущество: наука неверна всем богам во имя… никого. Таким образом, нет места болезненной дилемме, в которой, как в ловушке, оказались мировые религии за последние два века. Культура, которая вкладывает свои убеждения в темпорально-физическую мифологию, обречена еще до натиска научного скептика. Любой деревенский атеист, твердящий «А вы мне покажите», может держать религию заложницей, не боясь, что она соберет запрошенную сумму. Трудно сказать, что сейчас больше напоминает ситуация – фарс или трагедию. Всего лишь несколько поколений назад Клэренс Дэрроу, всего-навсего ловкий адвокат, знающий о Дарвине по воскресному приложению к «Сандей», смог превратить в посмешище иудейско-христианскую мифологию, которая сотни поколений вдохновляла лучшие философские и творческие умы нашей культуры. Под безжалостным натиском скепсиса тем, кто держится темпорально-физической мифологии, не остается иного выбора, кроме как стратегически отступить, отдав еще больше территории светскому, упрощенческому стилю мышления. Направлением отступления выбрали интерпретацию мифа, в первую очередь этическую, эстетическую или, каким-то неуточненным образом, символическую. В христианской традиции это неизбежно приведет к ослаблению и путанице, ведь христианство славится уникально высокой преданностью буквальному пониманию догм своего учения. В самом деле, масштабную секуляризацию западного общества одновременно с научным прогрессом можно рассматривать как результат привычки христианства отстаивать сомнительную догматическую буквальность. Такой религиозной традиции достаточно уколоть палец, чтобы истечь кровью. Но даже если верующий под давлением соглашается с «символической» интерпретацией, светский темперамент на этом не останавливается, навязывая упрощенческие психологические или социологические корреляции с мифом. Единственный способ защиты – стойко держаться буквальных истин – приводит, как более века назад писал Кьеркегор, к распятию интеллекта.