Истоки
Шрифт:
Пустую, словно выметенную улицу, затопляло беспорядочным прибоем разноголосое пение толпы. Сотни торопливых ног растаптывали нестройную мелодию, могучей струей вырывавшуюся из плотного ядра во главе процессии. Какой-то здоровенный подросток, упорно державшийся рядом со знаменами, тщетно пытался подчинить хаос голосов маршевому ритму; только уже по инерции он все топал и размахивал в такт красным кулаком. Пел он во все горло, так что даже глаза у него покраснели:
Цар-ст-вуй на сла-ву на-ам…Другие
А сзади, над толпой, возвращалось:
Впе-ред, вne-ред, впе-ред…И снова:
Ца-ряяяя… царя-я-я хра-ани…Какой-то голос, всех пронзительнее, кружился как камень, увлекаемый течением:
— Товарищи… довольно… кровопийцам…
Петраш появился на пороге барака последним. Поток людей в это время замедлился, уплотнился и стал разливаться по всему пространству между домами. Кадетам приходилось пробиваться вперед гуськом и вдоль стен.
Громадные трехцветные знамена на новых древках установили по обеим сторонам входа в барак, где помещалась комендатура лагеря. Между знаменами, возвышаясь над толпой, стоял комендант, полковник Гельберг. Военные писари повысыпали из дверей; осторожно обходя полковника, они стали в полукруг позади своего начальника и знамен лицом к толпе. Рядом с ними было немало людей и в военных шинелях, и в гражданском платье, пришедших в лагерь по делам и теперь прижатых неожиданным приливом к стене позади торжественного полукруга писарей.
Улица затихала медленно. Откуда-то из дальних рядов снова и снова протяжной, унылой волной набегало:
Ца-ар-ствуй на сла-аву нам…И таяло в ясном голубом просторе над землей.
— Тише, — кричали спереди.
Но будто назло из последних рядов опять и опять с раздражающим упорством пробивалось:
Иди на вра-ага, люд го-олод-ный…— Граждане! — воскликнул полковник.
Его не слышали.
Раздайся, звук песни…Из полукруга позади Гельберга и из кучки опрятных граждан вокруг Трофимова вдруг ощерились:
— Тише! Молчать! Заткните им глотки!
Полковник Гельберг, выжидая тишины, смотрел строго и озабоченно. Даже когда в толпе перестали петь, слова его сначала не были слышны даже там, где стояли кадеты.
В голубом просторе разносился и таял усталый голос полковника. Фишер и стоявший за ним Томан, потом еще несколько кадетов, энергично протолкались ближе к коменданту. Какая-то дряхлая старушка, которую они оттеснили, подслеповатая и глухая,
— Что говорят?
— Царь дал народу свободу, — с сердцем, слишком громко, сказал Фишер.
Старушка зашмыгала носом, вытерла мутные, слезящиеся глаза и перекрестилась:
— Ох, милый! Родной наш!
Люди наконец прислушались и стали различать слова оратора. Легкий ветер разносил обрывки фраз.
— …сообщить вам, что его величество царь Николай Второй, у которого уже не было сил нести тяжелый крест священной отечественной войны, отрекся от престола…
Кто-то преждевременно, а потому и бессмысленно воскликнул:
— Ураа!
Крик этот подхватили по краям толпы, а оттуда он перекатился и к центру ее.
Бушующее: «Ура-а-а-а!» и яркие красно-сине-белые полосы на знаменах зажгли восторгом чешские сердца, вклиненные в толпу.
Фишер закричал чешское «ура-а!», когда крик толпы уже опадал и стоявшие позади него, увидев, как яростно он взмахивает фуражкой, закричали снова.
Какой-то русский солдат в потрепанной шинели, один из тех, кто пришел сюда по делам и был прижат к стене торжественной манифестацией, вдруг в приливе буйной радости, раскинув для объятий руки, заорал Фишеру и кадетам:
— Братья! Мир! Свобода!
Он молниеносно исчез в дверях и сейчас же появился снова, размахивая портретом царя Николая, сорванным со стены в конторе. Царь безучастно глядел с портрета, с жалостной беспомощностью взлетая в руках солдата, и прежде чем люди успели опомниться, исчез под треск разбитого стекла.
Все это свершилось в какую-то долю минуты и уже в следующее мгновение мелькнуло лицо Трофимова, произошло какое-то быстрое, беззвучное замешательство за спиной твердых и суровых знаменосцев, кто-то принялся убирать осколки портрета, но солдата уже не было видно. Только грубее стали отгонять растерянных людей от стены, от того места, где стояли знамена.
— Парад войск, — пробормотал кто-то неподалеку от Томана.
Комендант, сильно побледнев, молчал дольше, чем это было необходимо. Тем внимательнее смотрели люди ему в рот. И когда он наконец заговорил, слова его были явственны и разносились далеко.
— Его величество царь Николай Второй, отрекшись от престола, возложил долг победно окончить войну и заботу о благе русского народа на его величество Михаила Александровича. Его величество надеется, что наша воля, воля русского народа, поможет новому царю в его трудной задаче.
Люди, стоявшие около него, вокруг Трофимова и знамен, прокричали троекратно:
— Ура!.. Ура!.. Ура!..
Трижды взлетели в воздух шапки, и несколько голосов затянуло:
Бо-же-е, ца-ря хра-ни…Но комендант жестом прервал преждевременное пение и, подняв руку, воскликнул:
— Граждане! Армия просит вас сохранять полное спокойствие. Верьте исполнительному комитету, верьте нам. Будьте уверены, что наша общая борьба против внешнего врага не остановится и не ослабнет ни на минуту!