Истоки
Шрифт:
— А Михаил Григорьевич… — сказала и запнулась на этом имени, и опять в волнении замолчала.
Она отвела взгляд от Томана и стала смотреть в окно, залитое печалью зимнего вечера. Четко рисовались в окне очертания крыш и колоколен. В голубоватых сумерках силуэт собора казался молчаливее и торжественнее обычного. Томан невольно вспомнил о крестном ходе, столь безнадежно тянувшемся сегодня от деревни к городу.
— Мужики тоже молились за революцию, — сказал он усмехнувшись.
Но Соня сохранила взволнованную серьезность.
— Конечно, ведь это так замечательно.
Она опять запнулась. И глаза ее, обращенные к окну, распахнулись, как крылья перед полетом.
— Я чувствую, — ее голос дрожал, Соня сдерживала дыхание, — что это превыше всего. Я это понимаю — сердцем. Во мне все воскресло. Когда я была маленькой, наша соседка умела очень страшно рассказывать о страданиях Христа… как он ради спасения людей… принял терновый венец. Мне, глупышке, потом всегда становилось страшно в церкви, а по ночам сердце мое кричало, словно звало на помощь, но я не за себя боялась… мои мысли были о том, на кресте, в зерновом венце… Ведь это он — за нас, за нас!..
Соня светло улыбнулась; нежные слезы дрожали в ее голосе и едва-едва не выступали на глаза.
— Мне хотелось плакать, но я не плакала… так я была потрясена. Какая я была дурочка! Боялась даже заплакать. Это было суровое познание… как мороз. Я вся дрожала… так это меня трогало! За нас, понимаете: за нас, за нас!
Угасающее небо, бледная звезда, черные силуэты крыш, колокольни, торчащие прямо вверх, — все это действительно было исполнено чистой и торжественной строгости. И раскрывшееся сердце Томана пронзило трепетное волнение и жажда впитать в себя силу и веру самих звезд. Оно хотело быть одновременно и гранитом, и тихой озерной гладью, которая содрогается от вечернего ветерка.
Девичьи глаза в росинках слез отразили гаснущее небо.
— А Михаил Григорьевич… — в третий раз начала Соня и опять сделала судорожный глоток, так и не закончив фразы.
Видно, слишком много чувств нагромоздилось перед этой мыслью, и слабое слово не могло пробиться через них.
Зуевский пришел домой поздно ночью. Соня еще не спала. Услышав за стеной его веселый голос, она сдавила скачущее сердце и, по-детски приоткрыв рот, прислушалась к ночному говору.
Непривычно веселые слова Зуевского и тяжелый голос его жены заглушил скрип супружеского ложа. Разговор задохся в жарком шепоте.
Потом и эти звуки провалились, как свинец, в тишину, которая застыла в неподвижности, заполнив слух и окаменевшую душу Сони.
Соня резко натянула на голову одеяло, и оно заглушило плач. Девичий плач рвался сквозь стиснутые зубы, как кровь из раны, и зубам хотелось вырвать из тела изболевшееся сердце.
90
Дни неслись, как сухие листья, сметенные ураганом, Они закружились, перемешались и утратили свои приметы. Увлеченная вихрем стремительных событий, стала раскачивать массивное время молодость, всегда жадная к переменам.
Мысль о том, чтобы выразить свое отношение к великим событиям, возникла стихийно в первый же день, но только, получив известия из других лагерей, пленные чехи решились ее
Сразу же, единогласно, была избрана депутация, и лейтенант Петраш, не дожидаясь избрания, взялся за дело и быстро написал поздравительный адрес. Кадету Боровичке поручили красиво переписать адрес под наблюдением лейтенанта Фишера; Томана, появившегося после того, как решение приняли, просто включили в депутацию, попросив снять красный бант хотя бы на время, чтобы не раздражать полковника Гельберга.
Кадеты глазели из окон вслед депутации, пока она не скрылась в дверях комендатуры.
Сонный писарь поднял голову от пишущей машинки, и Петраш сказал ему чуть ли не повелительным тоном:
— Прошу доложить о нас господину коменданту.
— Нельзя! — с оскорбленным видом отказал писарь. — Пленным положено обращаться по своим делам только к господину поручику.
— Нельзя! — с непринужденной четкостью вернул ему Петраш. — Мы не по делам пленных. По весьма важным причинам мы должны говорить именно с господином комендантом.
Самоуверенность Петраша смутила писаря. Он оглядел по очереди всех трех членов депутации, потом нерешительно приложил ухо к дверям кабинета полковника Гельберга и наконец вошел в дверь. Но он скоро вернулся и ясно, твердо, даже с оттенком враждебности в голосе, заявил:
— Пленными занимается господин поручик, извольте обратиться к нему.
И, повернувшись к депутации спиной, снова сел за свой стол.
Депутаты несколько растерялись, но Петраш недолго колебался: пошли к поручику. Старый офицер покраснел, когда Петраш, с элегантным поклоном, на ломаном русском языке объявил ему о намерении создать организацию пленных чешских офицеров. Поручик явно растерялся. Он посмотрел в окно, потом — на стол и наконец отважился взглянуть в глаза просителям.
— Погодите, — сказал он неуверенно и вышел.
Стали ждать, раздосадованные проволочками, невольно отворачиваясь от назойливых взглядов писарей, и с чрезмерной поспешностью ринулись в кабинет коменданта, как только открылись двери, и в них появилось прояснившееся лицо поручика.
Они думали увидеть уже поднявшегося им навстречу коменданта, но тот спокойно продолжал писать, и плечи его выражали бесстрастие.
Пришлось пленным офицерам постоять на пороге. Петраша, двинувшегося было вперед, остановил жест поручика. Потом поручик тихо и почтительно кашлянул в ладонь.
Наконец комендант отложил перо и решительно поднялся.
— Прошу, — сказал он.
Петраш подошел к столу, сопровождаемый своими торжественно выпрямившимися спутниками. Никогда еще не говорил он по-русски так коряво.
— Мы пришли, — сказал Петраш, — чтоб от имени чешского народа поздравить русский народ в тот исторический момент, который, как мы верим, свидетельствует о непоколебимой воле к победе. Именно этой победе над жестоким врагом организация военнопленных чехов и хочет способствовать всеми своими силами. Просим предоставить нам возможность помогать тем самым борьбе за освобождение нашего народа, а также наших братьев — славян.