Истоки
Шрифт:
Жаркие споры и скопление народа привлекли с вокзала других любопытных: солдат, железнодорожников и людей в штатском. Они смешивались с галдящими кучками, торчали у них за спинами, горели их страстями или только угрюмо слушали.
Какой-то толстяк с шевченковскими усами, в шелковой косоворотке под городским пиджаком, тоже долго и молча прислушивался то у одной кучки, то у другой, а потом зычным голосом гаркнул Томану, удрученно стоявшему в дверях:
— Видали! Вот чему научил их Ленин, слуга прусского Вильгельма!
— Ну,
А солдат с шинелью внакидку, недавно прибредший сюда с перрона, неторопливо потер себе подбородок и медленно, как бы вытаскивая слово за словом, произнес:
— Оно ведь — понятное дело… Конечно — защищать родину! Никто не отрицает. Но — чтоб все! А кому родина дала больше, тот, понятно, и больше должен ее защищать…
Под шевченковскими усами оскалились зубы.
— А я, может, пожертвовал родине больше, чем ты! И уж, конечно, побольше, чем твой Ленин.
И шевченковские усы оскорбленно и возмущенно отошли в сторону.
— Все может быть, барин, только сала-то ты, видать, для родины не пустил…
Вокруг медлительного солдата широко разлился смех, а его сосед, солдат, одетый чисто, сказал:
— Ленин — наш человек!
— Ленин — правильный товарищ! — негодующе закричали сразу несколько солдат.
— Товарищ-то он Вильгельму да евреям!
— Да уж получше тебя-то!
— Еще бы! Трусу я вообще не товарищ.
Солдаты дружно накинулись на усача:
— Дай ему в морду!
— Чего провокацию разводит… хохол! Разбей ему рожу!
— Не говорил ли я, граждане, что вы трусы? Надеюсь, вы не состоите в товарищах у Вильгельма с евреями!
И усатый гражданин с вызывающим самодовольством пошел к вокзалу, а несколько солдат, сбитых с толку этой перепалкой, долго смотрели ему вслед, разинув рты.
К Томану, все еще стоящему в дверях, подошел русский унтер-офицер и заговорщически спросил:
— Куда вы на самом-то деле едете?
— В чехословацкую армию.
Унтер-офицер отошел и передал это офицеру, потом вернулся. Томан спросил его о том, что и так было ясно:
— А откуда едете вы?
— Из Петрограда.
— У вас ведь были большевики, — заикнулся было Томан.
— Были, — ответил унтер-офицер. — Мы — первый революционный! Но июльским пулеметным дождичком [221] поприбивало наш сорняк. Вот и везем теперь — на лечение. — Он ухмыльнулся. — В румынский санаторий!
Рядом с ним вынырнуло гладкое лицо с прилизанными волосами.
221
4 июля 1917 года в Петрограде была расстреляна демонстрация рабочих, солдат и
— У нас они все на счету! Дайте нам только к фронту подъехать — сами переарестуем! Вон тот, — он показал на солдата в темно-зеленой гимнастерке, — главный смутьян! Арестант номер один!
Томан рад был этому сообщению и приободрился.
В эту минуту по соседней колее с грохотом промчался маленький паровозик, и машинист нарочно дал свисток. Оглушающий свист врезался в уши, похоронив голоса. Всех обдало паром. Солдаты, позабыв о спорах, грозили машинисту, кричали вслед:
— Заткнись, Гаврила!
И в паузу, оборвавшую вдруг споры во всех кучках, ворвался возбужденный голос Томана.
— Товарищи! — воскликнул он, выпрямившись над оглушенной еще толпой.
Он воскликнул это голосом, в котором невольно прозвучала также вся боль и обида оттого, что он так долго, утомительно и напрасно высматривал кого-то на перроне; голосом, которым Томан сам себя схватил за сердце; потому этот голос и привлек к себе общее внимание.
Он и дальше говорил так, будто в каждое слово вкладывал кусок горячего, переполненного чувством сердца.
— Скажите, товарищи, какой может быть мир между кайзером и революционной демократией? Какой мог быть мир между царем и вами? Посмотрите, рабы Вильгельма начинают подниматься по вашему примеру, они ждут от вас помощи, и теперь, когда они поднялись, вы хотите заключить мир и дружбу с их палачами? Разве это не измена, товарищи?.. Это измена! Гоните же всякого, кто толкает вас на измену делу революции, на мир с вильгельмовской Германией!
— Браво! — раздалось неожиданно за спиной слушающих.
Все оглянулись. На ступеньках вагона второго класса стоял русский капитан. Другие русские офицеры стояли кружком у ступенек, выглядывали из окон.
— Дети! — закричал старый капитан, тоже будто бросая сердце в лица и под ноги своим солдатам: — Солдаты! Я подтверждаю: то, что говорят господа чехи, — сущая правда.
Некоторые солдаты смотрели на своего командира с любопытством, однако большинство холодно и равнодушно повернулись к нему спиной с нескрываемой неприязнью и даже презрением.
Капитан объяснял, что чехи — самый образованный славянский народ, ссылался на тех, кто видел чехов на фронте, и на русские газеты в дни последнего наступления и призывал своих людей последовать чешскому примеру защищать мать-родину, которая всем дает свободу. Он обрушился на турка-басурмана, который засел в православном Царьграде, как жаба у родника живой воды.
— Солдаты, братья! — надрывался он. — Ученые люди и лучшие наши патриоты разумом и сердцем поняли, что нужно нашей родине для того, чтобы жить! Чтоб была она здоровой и сильной!