Истоки

Кратохвил Ярослав

— Это полезно, — в воодушевлении твердил Фишер. — А то уж слово сказать боялись!

Перед сном в ознаменование торжества поставили самовар, и усевшись вокруг него, пели хором:

Да, были чехи Славные витязи, В ратной потехе Мужи, что цвет…

52

Позади коричневых бараков через неглубокую травянистую ложбину бежала скромная речка; за речкой — заливные

луга, а дальше — поля, до самого горизонта. На горизонте, подобно лишайнику на камне, лепилась деревня. Из-за деревни вставало солнце. Восход его лейтенант Томан видел после первой же ночи в лагере: он рано проснулся; вместе с ним поднялись и некоторые из его новых друзей. Они влезли на штабель бревен и стали разглядывать сады и крыши города в утреннем солнышке. Показали Томану ржавую крышу — то была нх столовая, которой распоряжался «штаб»; туда их каждый день водили на обед. Еще показали дорогу в поле — по ней можно было гулять далеко, дорога никуда не вела; в конце ее было место, где зарывали падаль.

Вольные поля, без оград, разлившиеся по земле, вольность, о которой Томан давно забыл, опьянила его. Он пустился по дороге, которая никуда не вела; с ним пошел услужливый Фишер. Здесь, на едва обозначенной колее, среди пашен и скошенной ржи, среди зреющих овсов и трав невольно вспоминалась далекая родина.

Возвращаясь к лагерю, встретили на этой дороге капитана Гасека. Томан от неожиданности едва не поздоровался с ним, но капитан, узнав его, успел опустить брезгливо-страдальческий взгляд. Разминулись, внутренне сжавшись. Томан уносил в себе тревожащую пристыженность; Фишер направо и налево разбрасывал нарочито громкие и грубые слова.

На старом плацу погоняли с кадетами мяч, сняв мундиры; потом, на балках «The Berlitz School», обсыхали на солнце и ветре, давая увлечься взбудораженной крови.

Однако за всеми этими занятиями Томан не мог забыть о предстоящих ему встречах. Его нетерпеливое беспокойство усиливалось по мере того, как солнце поднималось к зениту. Кадеты же собирались на обед, как на бой.

Пленных офицеров водили в столовую строем, под охраной двух конвоиров. Идти надо было по заросшей травой улице предместья.

Первым из старых знакомых Томан увидел лейтенанта Гринчука — его широкие казенные брюки парусили во главе колонны. Уж после, рядом с Гринчуком, Томан разглядел капитана. С ними шел и кадет Ржержиха. Сквозь общий гул до Томана доносился непрерывный поток его небрежно-громких речей.

У просторного бревенчатого дома голова длинной колонны приподнялась, расширилась, зашумела — колонна стала переливаться через низенькое крыльцо в дом.

В тесных дверях перед Томаном вдруг появилось сияющее лицо лейтенанта Крипнера, но, едва они успели переброситься двумя словами, как на них волной нахлынули кадеты, разлучив их, и неумолимо потащили Томана вверх по деревянной лестнице.

Столовая помещалась в пустующем жилом доме. Во всех комнатах, по которым разлился людской ноток, стояли только длинные накрытые столы и лавки. Томан, все время с робостью думавший о том, как ему знакомиться со множеством новых людей, с которыми отныне он должен будет встречаться ежедневно, сам не зная как, очутился в комнате, где его окружали только знакомые лица. Повара уже

разливали по тарелкам суп из дымящихся котлов. Шум усаживающихся за столы бился о голые стены.

Томан ждал, чтоб ему указали место за столом. Фишер тоже озирался вокруг, а кадеты уже с нескрываемым возмущением покрикивали поварам:

— Где тарелка лейтенанта Томана?

Повара, будто оглохнув, суетились, удирали от кричавших. Кто-то из кадетов преградил им дорогу; повара растерянно пожимали плечами.

Успевшие сесть теперь снова вставали в беспокойстве.

— Принесите тарелку! — приказал Фишер.

Удивленные кадеты подождали немного, а затем закричали хором, повторяя за Фишером:

— Принесите тарелки! Тарелки сюда!

Томан, оскорбленный, хотел было уйти, но его не пустили. Да и невозможно было выйти.

Шум бурно нарастал в переполненной комнате.

Наконец среди криков, перед растерявшимися поварами на пороге появился Гринчук.

— Что тут происходит? — чопорно, притворяясь спокойным, проговорил он на неуклюжем немецком языке. — Принесите книгу рапортов. По-моему, никто не подавал заявления.

Тут в пространстве между Томаном, чувствующим себя пленником здесь, и Гринчуком, загораживающим дверь, взвилось пламя оглушительных криков — и пожар этот перекинулся в соседние помещения.

Томан смотрел, как молча поднялся в напрасном ожидании чего-то лейтенант Петраш. Видел лейтенанта Слезака в очках — тот злобно и упорно, покраснев до висков, старался перекричать гвалт, требуя хлеба. Томан слышал где-то сбоку звучный голос Ржержихи, который, однако, вдруг разом впитался в шум, как вода в песок.

Поверх всех голосов выделялся пронзительный крик Фишера, который неотступно наседал на одного из поваров.

— Тарелку лейтенанту Томану!

Выкрики всех остальных сотрясали стены:

— Скандал, скандал!

Кадет Блага завопил:

— Долой менажмайстера! [164]

В конце концов Фишер передвинул свою тарелку к Томану и, силой усаживая его на лавку, закричал:

— Он будет есть здесь! Он такой же пленный, как все!

— Скандал! Скандал! — дружно наступали кадеты на Гринчука.

Позади Гринчука, выдерживавшего их напор с вызывающим спокойствием, появилось страдальческое лицо капитана. Он обращался только к Гринчуку, и взгляд у него был как ласковые руки в перчатках.

164

Заведующего питанием, старосту столовой (от нем. Menagemeistor).

— Не стоит, — сказал он и сам велел поварам принести прибор.

Вскоре двое сбитых с толку пленных солдат стали накрывать маленький столик у двери, поспешно унося с него груды приготовленных тарелок и приборов.

Столовая утихла.

— Это что? — среди тишины спросил вдруг Фишер.

И тут же он понял. Покраснев, он вскочил, резко оттолкнул испуганного солдата, вырвал из рук его тарелку и поставил ее на стол напротив себя с такой силой, что едва не разбил. Остальные, тоже угадав замысел кухонного начальства, снова зашумели.