Истоки
Шрифт:
— Томан будет есть за этим столом! — переводя дух, воскликнул Фишер.
После этого во всех комнатах воцарилась тишина. Томана заставили занять место за общим столом; его окружило плотное кольцо преданных глаз.
— Он такой же пленный, как все! — торжествуя свою победу, заключил Фишер — и словно камень швырнули в спокойную воду, — гладь тишины возмутилась, заволновалась. Можно было расслышать чей-то брезгливо сторонящийся приглушенный голос.
— Ну, пожалуй, это и не совсем так! Кое-кто изменил императору, а норовит по-прежнему жить за его счет…
Кольцо жарких преданных взглядов, вспыхнув новым возмущением, еще плотнее облегло Томана. Он чувствовал,
— Разные бывают императоры! — сказал ои голосом, трепещущим на какой-то немыслимой высоте; во всей столовой стояла тишина. — Некоторые императоры не совестятся жить за счет возлюбленных своих народов и за их счет вести войну против них же!..
Последние слова были сказаны с дрожью. В соседней комнате кто-то презрительно засмеялся. Кто-то воскликнул:
— Неслыханно!
Кто-то вздохнул:
— Ах, как остроумно…
А взгляды, окружавшие Томана, безмолвно горели. Блага первым отважился нарушить наступившую тишину.
— Ну, это мы про Абиссинию… — насмешливо крикнул он. — Кадеты, смирно! Ergreift das Gewehr! [165]
И первым шумно заработал ложкой.
Обед прошел в волнении. И поднялись кадеты от стола в том же волнении, разом. Выходя, громко топали по деревянной лестнице.
165
Берись за оружие! (нем.)
В дверях, где столпились выходящие, кто-то шепнул Томану на ухо:
— Дело-то актом пахнет!
Но Томан, подхваченный потоком, ощутил в себе необычайную смелость.
— А я их не боюсь! Я принадлежу России, если кто хочет знать! — заявил он голосом, который не дрожал больше.
— Allons enfants… [166] — крикнул Блага, первым спустившись на улицу.
И на улице Томана окружили «блажные кадеты», постепенно он оказался даже во главе их кучки. Он впитывал в себя бесстрашие и одушевление этих юнцов и подчинялся ему в радостном опьянении.
166
«О, дети родины, вперед…» (начальные слова Марсельезы, французской революционной песни, ставшей затем государственным гимном Франции.) (франц.)
Кто-то рядом рассуждал:
— Кто и чей хлеб ест в Австрии? Вот вопрос, ребята!
Блага взмахнул длинными руками.
— Замолкни, богохульник божьей немилостью! Да здравствует отец и кормилец возлюбленных народов своих!
— Да здравствуем мы! — захохотал кто-то. — И еще да здравствуют эти самые возлюбленные народы!
— И точка.
Томан чувствовал себя так, словно его несли на щите. Временами от всего этого у него начинала кружиться голова и сердце сжималось. При всем том он чувствовал во всем теле праздничную легкость.
Но позднее, когда наступил послеобеденный отдых и он на время остался наедине с собой — в отрезвевшую душу к нему прокралось недовольство с оттенком горечи: столь неожиданным образом был он введен в среду людей, с которыми хотел было жить уже в мире…
53
В тот день кадеты
Крыльям любы простор и высокое небо. Кадеты, оставив в бараке только Ржержиху да лейтенанта Слезака, усыпали «The Berlitz School». Со штабеля балок, как с высоты некой твердыни, им казалось, что, молодые, восторженные, они властвуют над землей, вечно стремящейся к далеким горизонтам.
Томан краем глаза видел до мельчайших черточек их смелые лица — но плохо вслушивался в слова, которыми они его засыпали. Юнцы толковали что-то насчет свержения «властей».
Они заставили Томана рассказать потом о стычках, которые он имел в свое время с капитаном Гасеком и его «австрияками». Его поначалу бесцветный рассказ слушатели сами дополнили подробностями, представляя эти стычки бунтом. И Томан невольно заразился их горячностью.
Его слушали внимательно и жадно.
Он расширил, раздвинул их представления о мире по ту сторону цепи часовых. Кадеты же с радостью верили его словам, что не для того он добровольно перешел к русским, чтобы гнить среди австрияков презренным «русофилом».
Они вдруг почувствовали, что здесь им нечего бояться.
— Сюда рука Австрии не дотянется. И нечего быть дураком и самому лезть ей в лапы.
Молодые силы этих юношей пробуждали ответную силу в Томане. Он сам это сознавал и чувствовал с приятным головокружением, что он — как бы вершина этого живого вулкана. Радостно было ему узнавать эту стайку мальчишек — по существу, ведь такие же, как они, в свое время смехом и драками разбивали академическое спокойствие гимназий… Не умея разрядить отвагу свою иным образом, они разражались беспричинно проклятиями.
Молодые же люди в присутствии Томана испытывали чувство безопасности, и опьянение, и беспокойство. К вечеру все это утомило их, однако, домой они шли еще спаянной кучкой.
Только в спальнях расселись по постелям, а многим из них, уставшим от бурного дня, становилось жарко и горько перед лицом грядущего.
Вечером Томану очень хотелось побыть наконец одному. Он уединился под предлогом писания писем — однако уединение его было нарушено.
Сначала явился кадет Горак, сел напротив, заговорщически подмигнул в сторону очкастого лейтенанта Слезака, углубленного в чтение, раскрыл перед Томаном какую-то книгу и молча показал листок между страниц.
Томан пробежал глазами листок, на котором было написано:
СОЮЗ ЧЕХОСЛОВАЦКИХ ОБЩЕСТВ В КИЕВЕ
К Гораку подсел Фишер; тотчас вслед за ним подошел Благи, затем еще два кадета. Образовался целый кружок посвященных.
— У меня товарищ в Дружине [167] , — сообщил по секрету Горак.
Взгляды Томана и Фишера соприкоснулись и отскочили друг от друга, как блестящие гладкие шары слоновой кости.
— И он очень рад, что попал туда, — продолжал Горак, заглядывая в глаза собеседникам.
167
Чешская дружина — специальное формирование в составе русской армии в первые годы первой мировой войны. Первоначально в Дружину вступали добровольцы главным образом из числа чехов и словаков — австро-венгерских подданных, живших в России до войны. В дальнейшем русские военные власти разрешили Союзу чехословацких обществ вербовать в Дружину добровольцев из среды военнопленных