Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом
Шрифт:
Историк, уверенный в том, что имеет дело с единственно возможным сценарием, развертывающимся в прошлом, и видящий свою задачу в его правдивомописании, рассчитывает в идеалена такого читателя, который хочет знать правду, но который не знает ничего. Источник в таком случае интересует автора в меру его достоверности. «Верность сказания, – писал В. Татищев, – за главное почесться может» [649] . Таким образом, к источнику и к историческому нарративу предъявляются одни и те же критерии, и сам нарратив в этом смысле представляет собой некий гипертекст, созданный из совокупности «достоверных» документов. В сознании такого историка отсутствует представление о прошлом как о чем-то завершенном, самодостаточном, и выступающем по отношению к настоящему как «чужое». А следовательно, исторический нарратив в данном случае лишен той диалогической напряженности, которая неизбежно возникает в нем при сопряжении различных времен. Идеальная аудитория такого нарратива может разрастаться до максимальных пределов, или, наоборот, сужаться до единственного читателя, тождественного самому автору.
649
Татищев
В этих представлениях историк как самопознающий субъект оказывается человеком, наделенным абсолютным знанием, не только относящимся к прошлому, но и распространяющимся на будущее. Так, по мнению Татищева, от историка требуется, чтобы он «о прошедшем обстоятельно знал и о будущем из примеров мудро рассуждал» [650] . Характерно, что российский автор именно так представлял себе задачи исторической науки, да и науки вообще: «Наука главная есть, чтобы человек мог себя познать» [651] . Такая позиция автоматизирует отношение «историк – аудитория» и, по сути дела, снимает проблему исторического нарратива. Задача ученого в этом случае заключается лишь в том, чтобы «знать» и «судить». «Знать» подразумевает умение отличить достоверные источники от недостоверных, а «судить» означает руководствоваться примерами из прошлого в настоящем и будущем. Так, скажем, Г.Ф. Миллер, утверждая, что «каждому человеку, какого бы кто звания ни был, в истории необходимая нужда есть», мотивировал это тем, что «о всех приключениях нынешних и будущих времен, смотря на прошедшее рассуждать можно» [652] .
650
Там же. С. 80.
651
Татищев В.Н. Избранные произведения. Л., 1979. С. 51.
652
Миллер Г.Ф.Сочинения по истории России. Избранное. М., 1996. С. 355.
И у Татищева, и у Миллера еще отсутствует фундаментальное для будущей исторической культуры противопоставление историка и аудитории, т. е. того, кто пишет историю, и того, для кого пишется история. Как бы само собой разумеется, что историк и его аудитория заинтересованы в одном и том же. Аудитория выступает в данном случае скорее в роли заказчика, чьи потребности обслуживает автор, чем в роли коллективного собеседника, при этом в роли заказчика исторического труда оказывается либо монарх, либо другое влиятельное лицо [653] . Более того, в условиях «неразвитости» исторической культуры историк не только получает заказ, но и сам старается его сформулировать. Так, например, Миллер, объясняя Елизавете Петровне, что «все европейские государи старались, чтоб история их государств обстоятельно была описана», весьма недвусмысленно продолжал: «и при том не жалели никаких иждивений к получению желанного намерения» [654] . И речь шла не о том, чтобы угодить государыне в плане конструирования прошлого. Вряд ли у самой Елизаветы Петровны на этот счет были какие-то идеи. Миллер искренне полагал, что монарх заинтересован в правдивомисторическом описании. При этом, как будет воспринят его труд читательской публикой, Миллера мало волновало, хотя бы уже в силу отсутствия в России такой аудитории в середине XVIII века.
653
О заказном характере большинства исторических текстов XVIII века см.: Милюков П.Н.Очерки истории исторической науки. М., 2002. С. 42–43.
654
Миллер Г.Ф.Сочинения по истории России. С. 355.
Иначе смотрел на эту проблему его главный оппонент М.В. Ломоносов. Он так же, как и Миллер, видел в своих занятиях по отечественной истории выполнение государственного заказа, а на Миллера смотрел в этом плане как на конкурента. При этом от немецкого историка, состоявшего на русской службе, Ломоносов отличался не только научным энциклопедизмом, с неизбежным в таких случаях налетом дилетантства, но и тем, что был профессиональным писателем и на историю смотрел не как на сугубо научное занятие, а как на нечто среднее между наукой и литературой. Поэтому проблема читательской аудитории для Ломоносова как автора была немаловажной. Он не только отделяет историка от аудитории, но пытается каким-то образом классифицировать последнюю.
Во вступлении к своей «Древней Российской истории» он писал, что история «дает государям примеры правления, подданным – повиновения, воинам – мужества, судиям – правосудия, младым – старых разум, престарелым сугубую твердость в советах». Как видно, Ломоносов дифференцирует свою аудиторию по социальному статусу (правитель – подданные), по профессиональным занятиям (воины – судьи) и по возрастным группам (старые – молодые). Каждый из них находит в историческом произведении что-то полезное для себя, а все они вместе – «незлобливое увеселение, с несказанною пользою соединенное». Последнее обстоятельство роднит историю с художественным произведением и одновременно противопоставляет их. Для нормативно мыслящего Ломоносова текст, основанный на правде, по аксиологической культурной шкале располагается выше текста, основанного на вымысле: «Когда вымышленное повествование производит движение в сердцах человеческих, то правдивая ли история побуждать к похвальным делам не имеет силы, особливо ж та, которая изображает дела праотцев наших?» [655] Более высокий статус текста, с одной стороны, предполагает большую ответственность
655
Ломоносов М.В.Полное собрание сочинений: в 10 т. Т. 6. М.; Л., 1952. С. 171.
656
Там же. С. 172.
Проблема аудитории неизбежно включает в себя и вопрос о языке исторического сочинения. Одним из пунктов нападок Ломоносова на диссертацию Миллера «Происхождение имени и народа российского» было требование не только «важности и великолепия», что было обусловлено ее подношением Елизавете Петровне, но и «живости, ясности и подлинности, старательно изысканной». Поскольку именно этими качествами, по мнению Ломоносова, диссертация Миллера не обладает, то она «российским слушателям и смешна, и досадительна» [657] . Характерно, что апелляция ко мнению читателей (слушателей) постоянно присутствует на страницах ломоносовской критики. Так, например, одним из аргументов против варяжского происхождения русского государства, выдвигается то, что «слушателям будет крайне тягостно слушать о том, как племя, носившее одинаковое с ними имя, подверглось со стороны скандинавов убийствам и грабежам, как страна опустошалась огнем и мечом и была благополучно побеждаема победоносным оружием». Характерен и ответ Миллера на это замечание: «невежество некоторых слушателей никоем образом не может быть поставлено в упрек мне. Более разумные, читая это, сразу поймут, что речь идет не о нынешних русских, но об обитателях России, которые населяли эту землю до прихода русских и были покорены русскими или варягами» [658] .
657
Там же. С. 24–25.
658
Там же. С. 77.
Если Ломоносов, как уже отмечалось, дает развернутую классификацию читателей исторических трудов, при этом не ставя под сомнение компетентность ни одной из групп, то Миллер делит своих читателей на «разумных» и «невежественных». При этом ориентируется он исключительно на первых, а не на вторых, т. е. вопросы широкого распространения исторических знаний его мало интересуют. При наличии заказчика проблема аудитории, по сути дела, не ставится. Историк работает для конкретного лица и ждет от него не только одобрения, но и вполне реального вознаграждения. Характерно, что Миллера интересуют в первую очередь не его читатели, а условия работы: состояние государственных архивов, приказных дел, монастырских рукописей и т. д.
Нет необходимости рассматривать по существу полемику Ломоносова и Миллера по норманскому вопросу. Она многократно описана в литературе и хорошо известна. Исследователи неоднократно отмечали ее политический характер [659] . Но, вместе с тем, этот спор имеет и общекультурный смысл, связанный с формированием исторической культуры в России. Дело не в том, кто прав из спорящих сторон. Как верно заметил А.Б. Каменский, «окончательная точка в нем (споре. – В.П.) еще не поставлена» [660] , а ввиду отсутствия прямых источников вряд ли вообще будет когда-нибудь поставлена.
659
См., например: Алпатов М.А. Русская историческая мысль и Западная Европа (XVIII – первая половина XIX в.). М., 1985. C. 23; Каменский А.Б. Судьба и труды Г.Ф. Миллера // Миллер Г.Ф. Сочинения по истории России. С. 384–385. Общий обзор см.: Хлевов А.А. Норманнская проблема в отечественной исторической науке. СПб., 1997.
660
Каменский А.Б.Судьба и труды Г.Ф. Миллера. С. 385.
Миллер исходит из представления о единстве научной истины и о возможности ее постижения путем беспристрастного изучения источников. Ломоносов руководствуется тем, что историк, прежде всего, писатель, вынужденный так или иначе соотносить то, о чем он пишет, с читательской средой. Из этого вовсе не следует, что он может искажать истину в угоду своим читателям, но это значит, что между ним и его аудиторией должна существовать некая конвенция о том, что такое истина. Сам конвенциональный характер исторической истины дает историку, с одной стороны, большую свободу в интерпретации исторических документов, чем признание ее абсолютного и неизменного характера, а с другой стороны, теснее связывает его с читательской аудиторией. Последнее обстоятельство не только повышает спрос на произведения историка, но способствует формированию массовой исторической культуры.
Разумеется, доказывать широкое распространение исторических знаний в XVIII веке невозможно, как и то, что произведения историков того периода имели большой спрос. Массового читателя в то время в России еще не было. Писатель и читатель еще нередко сосуществовали в одном лице. Но даже в рамках этой практически замкнутой литературной системы уже можно говорить о тенденции к расширению исторической аудитории. Если магистральная линия исторического знания в России XVIII века, проходящая от сочинений Татищева к трудам М.М. Щербатова, определяет уровень научных знаний того времени, то на периферии исторической науки возникают любопытные нарративы, пытающиеся представить историю как увлекательное повествование.