Исторический роман

Лукач Георг

В произведениях Вальтер Скотта мы видим много чудесных персонажей и сцен, изображающих жизнь крепостных и свободных крестьян, или судьбы людей, выброшенных из общества, — контрабандистов, разбойников, профессиональных солдат, дезертиров и т. д. Но поэзия его творчества сосредоточена на изображении пережитков родового общества, шотландских кланов. Здесь материал и тема становятся так близки к "героическим временам" человечества, что наиболее высокие достижения Вальтер Скотта становятся подобны древней героической эпопее. Скотт проявляет себя здесь как подлинный гений, открывший и воскресивший давно исчезнувшую жизнь.

Правда, уже в XVIII веке чувствовали и любили поэтичность примитивного строя; интерес к Гомеру, восхищение перед ним, вытеснение Виргилия как образца Гомером — все это безусловно доказывает, что известное, первоначальное понимание "детских

времен" человечества зародилось уже тогда. Выдающийся мыслитель Фергюссон увидел даже родственность американских индейцев героизму Гомера. Но предпочтение этих форм общежития современной жизни было отвлеченным и основывалось на морализировании и на чувстве мыслителей. Скотт был первым, кто воскресил эти времена, введя читателя в повседневный быт клана, показав нам глубокую человечность примитивного строя, Никогда не достигавшуюся позднее, и внутреннюю неизбежность его трагического распада.

Именно это, оживление объективно-поэтических начал, лежащих в основе поэзии народной жизни и истории, делает Вальтер Скотта великим художником прошедших времен, подлинно народным историческим писателем. Генрих Гейне понял это своеобразие скоттовской поэзии, он понял также, что сила этого писателя как раз в том, что центром его творчества является жизнь самого народа, а не большие события официальной истории или образы великих исторических людей: "Романы Вальтер Скотта, — сказал Гейне, — передают дух английской истории иногда гораздо вернее, чем Юм" [14] .

14

Гейне. "Путешествие из Мюнхена в Геную".

Крупнейшие историки и философы истории того времени — например, Тьерри и Гегель, — стремятся к такому же постижению истории; однако, оно остается у них только идеалом, необходимость которого они доказывали теоретически; в общей теории и историографии дойти до этих истоков истории и восстановить реальное значение "детства человечества" мог только исторический материализм. Но в лучших исторических романах Вальтер Скотта живет уже в образной форме та поэзия, которую вскрыли Морган, Маркс и Энгельс своими историческими и теоретическими трудами. Недаром поэтому Гейне так усиленно подчеркивал эту сторону народности Вальтер Скотта:

"Странные причуды у народа! Он хочет получить свою историю из рук поэта, а не из рук историка. Он хочет не надежного свидетельства голых фактов, а фактов, снова растворенных в той первоначальной поэзии, откуда они произошли" [15] .

Повторяем: эта поэзия объективно и внутренне заключает в себе необходимость собственной гибели, и Вальтер Скотт, обладавший таким глубоким, подлинным и дифференцированным чувством исторической необходимости, какого не было до него ни у одного писателя, не мог этого не видеть. В его исторических романах необходимость действует с неумолимой строгостью. Однако, это не фатум, лежащий по ту сто фону человеческого разумения, а сложное переплетение конкретных исторических обстоятельств в процессе их изменчивого развития, взаимодействие между существующим объективным положением, тенденциями его развития и конкретными людьми, которые выросли в определенной обстановке, по разному испытывают ее влияние и поступают в соответствии со своими страстями и склонностями. Таким образом, историческая необходимость у Вальтер Скотта всегда результат, а не предустановленность, и в художественном смысле это всегда трагическая атмосфера эпохи, а не просто предмет для размышлений писателя.

15

Там же.

Мы, конечно, не хотим сказать, будто персонажи Вальтер Скотта не размышляют о своих целях и задачах; но это мысли действующих людей и мысли, возникающие при определенных обстоятельствах.

Атмосфера исторической необходимости в романах Скотта создается прежде всего тонким изображением диалектики той силы и бессилия, которое заключается в правильном понимании исторических условий. В "Легенде о Монтрозе" Скотт рисует шотландский эпизод английской революции. И парламент, и роялисты стараются привлечь воинственные кланы на свою сторону; они действуют при этом через своих главарей — Аргайля и Монтроза. И вот, чрезвычайно интересно, что в этой ситуации мы встречаем вождя небольшого клана, который явно сознает, что и союз с королем, и союз с парламентом приведет в конце концов к гибели кланов. Однако, клановая преданность большим вождям делает это предвидение бесполезным

и бессильным. Между Аргайлем и Монтрозом начинается война. Та же внутренняя необходимость, которая оказалась благоприятной для планов Монтроза, ставит узкие и жесткие пределы их существованию. Монтроз победил Аргайля и хочет обрушиться на английских врагов короля; свежие силы, появись они в Англии, могли бы даже вызвать там переворот. Но объективно это невозможно. С клановым войском можно вести только клановую шотландскую войну. Сторонники Монтроза пойдут за ним в огонь, но никакие уговоры не способны поколебать их уверенность, что истинный враг — это не парламент, а руководимая Аргайлем клановая группа; переубедить их не может даже авторитет вождя; больше того, авторитет Монтроза неограничен лишь до тех пор, пока он подчиняется клановой идеологии.

Это противоречие, однако, не исчерпывается внешней борьбой, и в этом мы видим одну из наиболее тонких и глубоких черт скоттовекого искусства характеристики. Монтроз — аристократ, убежденный роялист, одаренный полководец, человек с большим политическим самолюбием. Но в душе, при всем этом, он остается клановым вождем старого закала; образ мыслей, владеющий его; приверженцами, властен и над ним. Поэтому, подчиняясь и внешней, и внутренней необходимости, Монтроз отказывается от великих планов и растрачивает свои силы в мелкой клановой борьбе против Аргайля.

Историческая правдивость Вальтер Скотта состоит именно в том, что он изображает историческую необходимость, господствующую над страстными действиями индивидов, часто вопреки их психологии, и показывает, что в основе поступков; совершаемых с необходимостью, лежат общественно-экономические условия народной жизни. По сравнению с такой верностью литературного воспроизведения подлинных компонентов исторической необходимости вопрос о том, верна или неверна та или другая деталь, не имеет никакого значения. Но и в деталях Вальтер Скотт очень правдив и силен, и притом нисколько не похож на позднейших писателей, собирающих целые антикварные или экзотические коллекции. Детали для Скотта — это лишь средство, позволяющее достичь наибольшей полноты в изображении конкретных обстоятельств. Историческая же верность Вальтер Скотта — это правдивость психологии, подлинное "hie et nunc" ("здесь и теперь") внутренних побуждений и манеры действовать.

Скотт всегда сохраняет эту правдивость в человечески-нравственной трактовке своих образов. Любые из противоречивых, даже противоположных реакций на определенные события соответствуют в его лучших романах объективной диалектике определенного исторического кризиса. У него нет фигур эксцентричных, т. е. психологически выпадающих из атмосферы эпохи. Это заслуживало бы подробного анализа и подтверждения примерами; но мы здесь укажем только на Эффи, сестру Дженни Динс. С точки зрения морально-психологической она кажется полной противоположностью отцу и сестре. Но Скотт с величайшим искусством изображает, как эта противоположность сама возникла из протеста против пуритански-крестьянского характера всей семьи, как целый ряд обстоятельств воспитания Эффи способствовал ее развитию в таком необычном направлении; Скотт показывает также, как много сохранилось у Эффи таких душевных черт, которые делают ее попрежнему дочерью своей социальной среды и своего времени даже в моменты трагического кризиса и позднейшего общественного возвышения. Повсюду мы легко найдем доказательства тому, что Скотт; в отличие от буржуазных исторических романистов после 1848 года, никогда не осовременивает психологию своих героев.

Правда, психологическая модернизация не является абсолютно новым "достижением" исторического романа во второй половине XIX века. Напротив, это именно та худшая часть литературного наследства, которую преодолел, уже Вальтер Скотт; проблема соотношения исторической правды и психологической модернизации была одной из важнейших для этой области и в его время. Нам, однако, еще придется говорить об этом в другой главе; здесь же ограничимся указанием на то, что если в псевдоисторическом романе XVII–XVIII веков прошлое и современность соединялись вполне наивно, то у Шатобриана и немецких романтиков зародилась другая, более опасная тенденция к осовремениванию. Немецкие романтики придают особенно большое значение исторической верности деталей. Они открывают живописное очарование средневековья и передают его с "назарёйской" аккуратностью: от средневекового католицизма до старинной мебели, все изображается с художественно-ремесленной точностью, часто доходящей до живописного педантизма. Зато люди, действующие в этом живописном декоративном мире, обладают разорванной психологией романтика или, еще хуже, психологией новообращенного апологета Священного Союза.