Исторический роман
Шрифт:
Много сходного имеется в положении Георга Бюхнера в Германии. Последующий литературный период впадает отчасти в психологическую утонченность "частных" страстей, а, с другой стороны, в некую мистификацию исторической необходимости. Выдающиеся исторические драматурги, особенно в Германии, стремятся верно передать дух определенной эпохи, но, несмотря на очень глубокое иной раз понимание задачи, они постоянно соскальзывают в область модернизации (это наиболее ясно сказывается у выдающегося теоретика трагедии и одаренного драматурга Фридриха Геббеля).
Мы уже видели, что вместе с необходимостью сделать своим героем всемирно-историческую личность перед драмой возникает проблема верной передачи исторически данных фактов. Всемирно-исторические индивидуальности в большинстве случаев — общеизвестные деятели национальной истории. А драматическая форма
Теоретические сочинения в защиту tragedie classique покоятся еще обычно на эмпирическом наивном отношении к истории. Корнель полагает, что основные черты определенного события, взятого из истории или предания, ограничивают поэта, его свобода: состоит в том, что он по своему желанию может придумывать те мотивы, которые связывают между собой эти события.
При более конкретном рассмотрении легко заметить, что драматурги "ложно-классической" эпохи очень плохо понимали столь любезные им античные сюжеты. Шекспир берет из прошлого только тот материал, который обнаруживает живую исторически обоснованную близость к великому историческому кризису его собственного времени. Напротив, сюжеты tragedie classique с этой точки зрения вполне произвольны. Классическая трагедия стремится воплотить в сценическом; произведении высокие образцы трагической необходимости. Она отыскивает их в античной истории и мифологии. Но ей не хватает самых необходимых предпосылок для понимания действительных источников того или другого из обрабатываемых античных сюжетов. Поэтому классическая трагедия должна придавать своему материалу совершенно чуждую ему психологию. Сохранение самих фактов остается делом чисто внешним.
Достаточно привести один очень наглядный пример. В своем теоретическом рассуждении о трагедий Корнель рассматривает вопрос о том, как следовало бы обработать Орестею "в соответствии с духом времени".
Он отправляется от наиболее важного в общественном отношении мотива — убийства Орестом своей матери, убийства, в котором выражается борьба между материнским и отцовским правом. В качестве решения Корнель предлагает следующий выход: правда, Орест убивает свою мать де-факто, раз такова древняя легенда; однако намерением его должно быть только убийство соблазнителя Эгиста, а смерть его матери должна быть лишь результатом несчастного случая, происшедшего в этой борьбе. Здесь ясно видно, что вся эта концепция верности историческому преданию превращается в карикатуру.
Но дело вовсе не в единичном мнении Корнеля. Еще Кондорсе восхваляет Вольтера за то, что тот изобразил Клитемнестру "более трогательной", а Электру "менее варварской", чем они были у драматургов древности.
В подобных рассуждениях неисторическйй и даже антиисторический дух XVIII столетия выступает с полнейшей очевидностью. И кажется, что непереходимая пропасть отделяет это воззрение от исторического восприятия и творческой практики Шекспира. Действительно, здесь обнаруживается огромная противоположность, которая отражается даже в обработке материала менее чуждого tragedie classique. Однако наивная грубость теоретических формулировок Конеля была бы может быть менее поразительна, если бы драматурга елизаветинского периода высказались в своем отношении к истории в столь же общей форме. Творческая практика Шекспира стояла много выше теоретического понимания истории в его время. Это превосходства коренилось в жизненной связи шекспировского искусства с народом, благодаря чему в его творчество проникли и получили свое художественное отражение великие и общие проблемы времени.
Напротив, tragedie classique была придворным искусством и поэтому находилась под гораздо большим влиянием теоретических течений, которые уже лишены были подлинного понимания народной жизни, а тем самым и многих явлений прежней истории. В своих замечаниях о Драме Пушкин очень верно замечает, что представитель подлинно народной драмы обладает гораздо большей свободой по отношению к своему материалу и своей публике, чем; драматург придворный. Ибо последний пишет для публики, стоящей на деле или в его воображении на более высокой ступени, чем сам поэт.
Несмотря на карикатурные элементы в восприятии истории у представителей ложно-классицизма, эти поэты все же искали подлинно драматический
Новый взгляд на отношение драмы к истории, выросший в рамках эпохи просвещения получает свое вольное выражение у Лессинга. Мы уже видели, что на первый взгляд Лессинг защищает совершенно неисторическую точку зрения, поскольку он рассматривает историю как простой "каталог имен". Но при более внимательном рассмотрении этот вопрос оказывается далеко не таким простым.
Сущность воззрения Лессинга заключается в том, что "для поэта священнее характеры, чем факты". Поэтому он формулирует вопрос следующим образом: "как далеко может поэт отклоняться от исторической истины? Во всем, что не касается характеров — насколько ему угодно. Только характеры для него священны; усилить эти характеры, показать их в наилучшем освещении — вот все, что он должен прибавить от себя; малейшее существенное изменение устранило бы причины, в силу которых они носят эти, а не другие имена. А ничто не отталкивает так, как то, чему мы не можем указать какой-нибудь причины" [5] .
5
Лессинг, Гамбургская драматургия.
Итак Лессинг ставит вопрос гораздо более решительно, открыто и честно, чем теоретики! французского классицизма. Как' подлинно великий мыслитель, он понимает, что человек необходимо должен стоять в самом центре драмы и только такой человек, который близок и доступен нашему переживанию во всей своей жизненной судьбе, во всей своей своеобразной психологин. Поэтому вопреки кажущейся неисторичности формулировки, несмотря на многие антиисторические тенденции во всем своем мировоззрении, Лессинг ставит вопрос в целом на более серьезную почву. Ибо он уже не позволяет драматическому поэту изобразить какой-нибудь мотив для того, чтобы связать между собой исторические факты. Он требует от драматурга, чтобы выдающиеся фигуры прошлого' были поняты им; как целостные и неделимые образы, чтобы из ряда этих фигур он выбрал именно те, судьба которых может быть доступна для современного понимания.
Это очень большой шаг вперед в теоретическом выяснении вопроса. Конечно, историческая тематика остается и у самого Лессинга случайной. История еще не воспринимается им как процесс подготовки и нарастания современности. Требуемая Лессингом уместность исторических характеров еще не зависит у него от внутреннего своеобразия общественных сил, столкновение которых образует данную историческую коллизию.
Нельзя, однако, отрицать, что тенденции подобного понимания у Лессинга кое-где проглядывают. Но они являются скорее следствием глубокого понимания драматической формы, чем следствием подлинного исторического чутья. Лессинг по-своему прав, когда, говоря об исторической драме, он отвергает всякие ссылки на историческую точность или неправильность изображения. Он исходит из закономерности драматической формы. "Это происходило в действительности? Пусть так; это значит, что оно должно иметь свое полное основание в вечной и бесконечной взаимной связи вещей друг с другом. То, что в нескольких звеньях, извлеченное поэтом из этой связи вещей, кажется нам слепым случаем и жестокостью, в целом есть добро и святость. Из этих немногих звеньев он должен был сделать целое, нечто замкнутое в себе, где одно целиком и полностью объясняется из другого, где мы не натыкаемся на какое-нибудь затруднение, которое мешает нам получить удовлетворение от плана и заставляет нас искать это удовлетворение не в нем, а вне его в общем плане вещей…" [6] .
6
Лессинг, Гамбургская драматургия.