Истории мертвой земли
Шрифт:
Несмотря на то, что подобное случалось и раньше – когда твари догадывались о наличии творца, – лишь теперь я обратил на этот феномен более пристальное внимание. И какое-то время я откровенно забавлялся с этой их особенностью. Потехи ради я извергал гром с молниями и устраивал солнечные затмения, кружился в разрушительном танце и воскрешал мертвых, заставлял морские воды расступиться, дабы отчаявшиеся рабы могли бежать себе дальше, и даровал пророку возможность лицезреть будущее. Я являлся к безумцам и диктовал им дикие правила, по которым они обязаны были жить. Я даже обернулся гигантским волком, готовым пожрать
Нынче все это меня откровенно смешит.
Люди же по-прежнему взывают ко мне, и, порой, нехотя я им отвечаю. Но они больше не слышат. Они ждут, что я заговорю с ними на понятном для них языке звуков (собственно, на чем и выстроена вся их культура). Мой же ответ – это ветер в степи, падающая звезда в ночном небе либо предзнаменование; мой ответ – это импульсы у них в головах, побуждающие их к действию, как и их сны.
А еще я скучаю. Опять. Потому что, как ни крути, а развитие всякого мира движется неизменно по одной и той же спирали, за малым лишь с незначительными отклонениями. Даже любовь уже не способна противодействовать этому. И здесь я обнаруживаю определенное свое несовершенство, возможно даже – ограниченность. Я читаю свое незавершенное откровение, вписываю в него все, что только может произойти (люди именуют это судьбой), воплощаю вероятности в сонме зеркальных альтернатив, но не вижу спасения.
И от досады вновь кусаю себя за хвост.
Как бы там ни было, такое просто не может не надоесть!
Отчасти я осознаю причину своих неудач: каждое мое творение всенепременно желает обитать – даже застыть! – в стабильном и заранее предугаданном состоянии; эти бедолаги совершенно не любят сюрпризы. Но ведь именно стабильность и предугаданность приводят к обыденности.
Эх, наивные простаки…
***
– Люций, милый, что-то не так?
Я тушу сигарету в пепельнице и отворачиваюсь от окна, из которого с высоты в семьдесят этажей открывается вид на придуманный мною же человеческий город. Внимательно смотрю на девушку. По меркам людей она очень красива. Возможно, я даже мог бы ее полюбить, заставить, чтобы она любила меня. Но пока что она думает лишь о власти, каковую олицетворяет мое имя, как и о последующих выгодах для самой себя – еще одна особенность человечества, отчаянно рвущегося провести отпущенный им крошечный отрезок времени в сплошных удовольствиях. Быть может, это передалось им от меня? Кто ж знает. Так или иначе, но бедняжка даже и не догадывается, что я ежеминутно меняю ее жизнь и ее мысли – кем только она уже ни была!
Сегодня, например, она хитрая меркантильная сука. А завтра, возможно, я сделаю ее секс-рабыней, а то и вовсе молчаливой женой какого-нибудь нищенствующего плотника.
– Детка, всему виной причинно-следственная связь.
– Э-эм… В смысле?
– Не важно.
– Иногда я тебя не понимаю.
Пожимаю плечами.
– Это нормально.
Какое-то время она раздумывает, как поступить дальше, а после лукаво улыбается:
– Идешь в постельку? А то мне без тебя не уснуть…
Я же тем временем похищаю у нее воспоминания детства, краду ее сокровенные мечты – так, чтобы ей было о чем задуматься на досуге.
Глупышка Мария, кем бы она ни
В любом случае суть остается неизменной.
И вот я закрываю глаза и вижу мечты Марии, вижу, кем она была очень-очень давно, когда я только окончил творение, наслаждался им, постигая мельчайшие его особенности.
Я чувствую, как откуда-то с запада ветер приносит запах дыма; я погружаюсь в эту реальность, успокаиваюсь.
Мне известно, что дымом здесь пахнуть не может, только если летом и пшеницей. Мария меж тем улыбается, подливая молока в мою кружку.
– Молоко, – зачем-то говорю я.
– Да, – звонко смеется она.
И ее смех, такой лучистый, такой искренний, словно бы теплое дуновение весны в конце февраля, заставляет и меня улыбнуться. Дым? Глупость какая! Нет тут никакого дыма. Зато есть ее лицо, блеск глаз, аромат волос… – как же она прекрасна! И вот она – здесь и сейчас! И так будет всегда!
Протягиваю руку и касаюсь ее загорелого плеча.
– Что? – Она удивленно смотрит на меня.
– Ничего.
А ветер шуршит среди колосьев, и складывается впечатление, будто это о чем-то шепчет пшеница. Принимая самые причудливые очертания, в синеве неба лениво плывут кучерявые облака.
И мне нравится все это – облака, пшеница, голос ветра и любимая женщина. Я неотрывно смотрю на нее: ямочки на щеках, янтарного цвета глаза, в которых искрится молодость и надежда, еле заметная россыпь веснушек, родинка на шее…
Я знаю, что Мария – такая же часть меня, как и прочие. Она – моя жажда не-одиночества, очередная попытка, слепленная со всех тех спутниц и спутников, что меня окружали и только еще будут окружать. А значит, все напрасно.
– Что такое? – спрашивает она. – Почему ты так на меня смотришь?
Гоню вздорные мысли прочь.
– Потому что ты мое счастье. А еще потому, что люблю тебя.
Она вновь улыбается, протягивает мне кружку с молоком.
– Холодное, вкусное, – отпив, говорю я.
Она ничего не отвечает. Понимаю, что ныне ее черед любоваться мной, и от одного лишь осознания, что я здесь, рядом, ей хочется смеяться – радоваться жизни, свободе, возможности любить и быть любимой.
А там, далеко-далеко на западе… там… расстилаются дремучие, пронизанные речными извивами леса, и величественные в дымке туманов холмы, и неприступные заснеженные горы, и бескрайние, полные древних духов и старинных преданий степи. И так до самого океана. Огромный, огромный мир!
– Правда вкусно? – спрашивает она.
– Да.
Она опускает голову мне на колени, щурится из-за солнца. Подняв руку, кончиками пальцев нежно касается моего, заросшего густой бородой, подбородка. В ответ я сжимаю ее ладонь, целую запястье.
– Совсем скоро нас будет трое.
Слышу, как учащается ее сердцебиение: всего ничего и она станет мамой.
– Люблю тебя, – говорю я.
– А я тебя, – отзывается она и закрывает глаза…
Я знаю, что могу полностью раствориться в этой мечте, забыть, кто я есть и стать тем, кого так желает видеть Мария. Я все знаю, но… от себя никуда не деться.