Истории, написанные при свече

Федорова Людмила

– Отпустят, лапочка, нескоро ещё, но опустят, и придёт он жить в наш дом, и будет у нас ещё всё лучше… – вздохнув с облегчением, ответила я.

Тут начался и народ в наш дом стекаться, пришли и подруги три мои лучшие, и Афанасия отпустили на праздник, и другие подруги с мужьями…

Надменная Анненкова вдруг сказала на Нину:

– Эй, дитя, ты хоть знаешь, что отец твой – каторжник?

Я аж чашку с вареньем уронила, а Нина, гордость наша, вручила при всех папе подарок и изрекла:

– Да, знаю прекрасно,

и что с того? Все ошибаются. Всё равно он – самый лучший, и я так считаю, и мама так говорит, а мы с мамой никогда друг другу не лжём!

Мои лучшие подруги скорее зааплодировали и воскликнули:

– Ниночка, какая же ты мудрая не по годам! Умница! Только у таких хороших родителей бывают такие хорошие дети!

Рождество Христово мы в тот раз особо весело справили.

… Прошло ещё четыре года, и измученного раньше положенного постаревшего седого ненаглядного Афанасия моего отпустили из острога, отбыл он свой каторги срок, пришёл к нам, сияющий от счастья, четырнадцатилетняя Ниночка-красавица наша румяная, просто летала от восторга, не скрывая ликования.

… Стали мы втроём жить, легче жизнь пошла намного.

Но спокойная безмятежная жизнь продлилась три года…

Семнадцатилетняя Нина стала совсем раскрасавицей, сочный, как ягода, румянец, русая коса, большие игривые синие глазки, точёная фигурка – чудо, а не девушка. Да ещё нрав такой простой, весёлый, подвижный, общительный, добрый.

Мне уже сорок девять лет было, помню то ощущение странное, что я далеко уже не так подвижна, сообразительна и красива, как была когда-то, морщинки на лице…

Афанасий же в свой пятьдесят один год совсем сгорбился, седым стал, морщинистым, здоровье подводило постоянно…

Вдруг в Тобольск по делам государственным важные чиновники и офицеры из столиц прибыли, и был среди них симпатичный тёмно-русый кареглазый корнет лет, примерно, двадцати. Пришёл корнет к нам в гости, познакомился со всеми, в том числе и с Ниночкой, мило они беседовали, так нежненько щебетали обо всём…

Мы уж с Афанасием обрадовались, надеялись, что дочь удачно, выгодно замуж выйдет…

… А корнет, которого, оказалось, Пётр Григорьевич зовут, месяц почти каждый день к нам ходил домой, круги возле Нины наворачивал со сладкими речами, а потом и, правда, посватался, попросил нас отдать за него замуж Нину.

Мы только хотели согласие дать, обговорить всё, а он вдруг испуганно глаза карие округлил монеты и спросил:

– Лунная? Где-то я слышал фамилию эту. Сударыня-матушка, а как ваша девичья фамилия?

– Брошкина, а что? – недоумевала я.

Тут с ужасом на лице он мне объявил:

– А то, что не можем мы с Ниной мужем и женой быть! Я ведь ваш племянник, сын вашей младшей родной сестры Натальи, двоюродный брат Нине получается…

Это я сейчас понимаю, что Господь

помог нам, чтобы беды мы не натворили, двоюродных брата и сестру не обвенчали, а тогда, когда я от Петра эти слова услышала, так у меня голова закружилась, так я расстроилась, и скорее поспешила спросить:

– Ой, Пётр, милый, ты скажи, честно, вы хоть с Ниночкой греха ещё не сотворили?

– Что вы, Елизавета Николаевна, мы ещё и не целовались, разве ж я безнравственный солдафон какой-то, чтобы, воспользовавшись доверчивостью, обесчестить девушку? Не бойтесь, честна она, выйдет такая умница и красавица удачно замуж, а я лучше уйти поспешу, чтобы не быть нам Ниной в соблазн. Я… у меня духу объясниться с ней не хватит, вы уж сами расскажите, пожалуйста, Ниночке, почему свадьба наша не состоится…

… Расстроились мы с Афанасием, поникли немного, а бедный Пётр со слезами в карих глазах выскочил из домика нашего. Немного погоревав, стали мы с Афанасием думать, советоваться, как Нине помочь сейчас, ведь не на шутку они влюбились в друг друга с Петром…

– Я, радость моя, солнце моё, считаю, что лучше всего рассказать Ниночке правду, почему не женился на ней Пётр, успокоить, утешить, обласкать, как родители, пока она не смирится с этой новостью, а потом скорее жениха ей другого искать… – предложил Афанасий, и я согласилась с ненаглядным супругом.

Тут и Нина в дверях появилась, хорошенькая, как всегда, с румянцем и сияющими синими глазами, и с порога нас спросила:

– Ну, что, мамочка, папочка? Пётр свататься приходил, да? Вы меня за него замуж отдаёте? Ой, какая я радостная! Когда венчание наше будет?

Афанасий совсем поник и чуть-чуть отвернулся, поправляя седые бакенбарды, а я собралась с силами, вздохнула и начала речь:

– Хм, доченька, Пётр действительно свататься приходил, и мы с папой хотели уже благословлять вас на брак, но в ходе разговора выяснилось, что свадьбы быть не может, потому что он – твой двоюродный брат, сын моей сестры младшей, что там, в Санкт-Петербурге живёт. Так что, конечно, и тебе, и Петру тяжело на душе сейчас, со слезами он ушёл, но понятно, что нельзя вам венчаться, грех большой, да и дети больные родятся…

Нина с расстроенным личиком слушала это, а потом села и зарыдала.

И я, и Афанасий коре к ней подбежали, обняли стали успокаивать на перебой:

– Не переживай, не увивайся так, доченька, лапушка, это слава Богу, что до свадьбы узнали, что горя никакого не получилось, больно, конечно, обидно. Но ты не плач, родная, переживётся, забудется, найдём мы тебе замечательного жениха и мужа…

Нина немного успокоилась, посидела с печальным видом и ответила:

– Что ж, раз Богу так угодно, значит, так тому и быть, буду другому доброму человеку жена, разрешите мне пойти издали на прощание взглянуть на Петра…