История частной жизни. Том 4: от Великой французской революции до I Мировой войны

Арьес Филипп

Родители и дети

«Когда рождается ребенок, вся семья…» [66] В XIX веке ребенок больше, чем когда–либо, главенствует в семье. Его любят, в него вкладывают деньги, его воспитывают. Ребенок — наследник, с ним связано будущее семьи, ее надежды и чаяния, ее борьба со временем и смертью.

Все эти вложения в детей — о чем можно прочитать в обширной литературе о детстве — не всегда делаются ради самих детей. Вот как Стендаль говорил о своем отце: «Он любил меня не как человека, а как сына, который должен был продолжить его род» [67] . Группа важнее индивида, и понятие «интересы ребенка» появится во Франции с опозданием. Пока же коллективные интересы выше личных; ребенок рассматривается как «социальное существо».

66

Цитата из стихотворения В. Гюго «Когда рождается ребенок».

67

«Жизнь Анри Брюлара» (пер. Б.Г. Реизова).

В самом деле, ребенок не принадлежит только лишь своей семье; он — будущее нации

и расы, производитель, воспроизводитель, гражданин и солдат завтрашнего дня. Между ним и семьей — в особенности бедной, которую считают неспособной как следует растить ребенка, — появляются третьи лица: представители благотворительных организаций, врачи, чиновники, которые хотят защищать, воспитывать, контролировать его. Первые социально ориентированные законы появились именно в связи с детством (в частности, закон от 1841 года об ограничении работы на производстве). Неважно, что сначала эти законы не работали эффективно. Они имеют очень важное символическое и юридическое значение — поворот от либерального права к социальному (Ф. Эвальд [68] ).

68

Франсуа Эвальд (род. 1946) — французский историк и философ, профессор Консерватории искусств и ремесел.

Таким образом, детство — это сфера, где сталкиваются, иногда жестко, частное и публичное.

Детство также — сфера знаний, которая стала развиваться в последней трети XIX века благодаря совместным усилиям медицины, психологии и права. Эффект этих знаний противоречив. Благодаря им детство становится непостижимой тайной.

Тайны зачатия

Франция была в числе первых стран, где рождаемость контролировалась и люди знали «зловещие секреты» этого (Моо [69] , конец XVIII века); ребенок, безусловно, еще не «планировался» — не было такой возможности, но рождаемость уже ограничивалась: ее уровень постоянно снижался, и если в 1800 году он составлял 32 на 1000, то в 1910-м — уже 19 на 1000; стараниями демографов рождение — дело сугубо частное–превращается в рождаемость — дело государственной важности. Таким образом, детей начинают заводить относительно добровольно — конечно, с учетом социальных и региональных различий. Согласно Э. Ле Бра и Э. Тодду, различия объясняются желанием или нежеланием семьи заводить ребенка. На передний план обычно выходят идеологические факторы. В 1861 году начинают отчетливо выделяться три региона с низкой рождаемостью — Нормандия, Аквитания, Шампань, но дело там обстоит по–разному: если в Аквитании в среднем 1–2 ребенка в семье, то в Нормандии — очень большое количество бездетных пар (например, в Орне), а больше всего детей — в местности под названием Коньяк (за двадцать пять лет супружества—9 детей и более); авторы исследования говорят даже о «невротическом поведении».

69

Жан–Батист Moo (1745–1794) — французский демограф, один из основоположников демографии.

Повышение уровня внебрачных рождений детей, в котором Эдвард Шортер [70] видел проявления сексуальной свободы, несколько спутало карты. Это весьма неоднозначное явление. Наши авторы (Э. Ле Бра и Э. Тодд) противопоставляют Север и Восток, где значительна дол;? детей, признанных после заключения брака, Средиземноморскому Югу, где мужчина мог признать ребенка, но не заключал брак с его матерью. В первом случае мы видим признаки равенства полов и свободы женщин; во втором же случае на первый план выступает принуждение со стороны семьи.

70

Эдвард Шортер (р. 1941) — канадский историк психиатрии.

Очень трудно разобраться в хитросплетениях исторической демографии, мы можем лишь признать ее невероятную запутанность, как на уровне простой констатации фактов, так и в плане их интерпретации. «Тайная история плодовитости», по словам Ле Бра, полна различных теорий, в которых присутствуют разные ее объяснения — социальные, биологические, идеологические (здесь обычно упоминают о «разрушительном» индивидуализме, частным случаем которого является феминизм), и лишь затем анализируется рождение ребенка как результат «решения» пары.

Мы добрались до самых сокровенных альковных тайн. Ничего удивительного нет в том, что многое ускользает от исследователей, скрытое пеленой времени и молчанием действующих лиц и их потомков. Главное в жизни — зачатие человеческих существ — скрыто завесой тайны. Никто не знает, было ли его появление на свет случайным или желанным; приходится радикальным образом противопоставлять одно другому.

Согласно статистике, зачатие ребенка по желанию родителей и вместе с тем снижение брачного возраста, без сомнения, были следствием сознательного отношения к ребенку и всему тому, что влечет за собой его появление на свет, в частности воспитанию. Ухоженные, заласканные, очень любимые дети встречаются все реже. Средства достижения именно такого зачатия остаются для нас загадкой. Многие исследователи склонны думать, что это только лишь воздержание: чтобы избежать нежелательной беременности, женщины уклоняются от полового акта. При прерванном половом акте инициатива принадлежит мужу, он должен следить за тем, чтобы все прошло «как надо». В обеспеченных слоях общества возлагают надежды на английские методы или те, что применяются в борделях, предполагающих использование воды, что обеспечило успех такому изобретению, как биде, — успех запоздалый, по мнению Ж.–П. Губера [71] , и идущий вразрез с правилами приличия. Неомальтузианцы–анархисты, стремящиеся донести до пролетариев и их жен идею зачатия желанного ребенка, — «Женщина, рожай, только если ты этого хочешь» (1906) — пытаются распространять презервативы и впитывающие губки, но их пропаганда добровольного зачатия отвратительна женщинам, которым эти требования кажутся невозможными, а вторжение в их личные дела — шокирующим. В случае «неприятностей» многие так или иначе прибегают к аборту. Надо полагать, что во второй половине века аборт стал основным методом избавления от нежелательной беременности; к нему прибегало множество замужних многодетных женщин. Стоит ли видеть в этом, как А. Макларен [72] , проявление народного феминизма? По крайней мере, так проявляется воля женщин, не желающих рожать ребенка, и их ужас

перед детоубийством. Очень распространенное в первой половине XIX века, строго преследуемое в годы Второй империи, детоубийство отступает, но остается уделом одиноких девиц, деревенских служанок, парижских горничных, живущих в мансардах, попавших в безвыходное положение и стыдящихся рождения внебрачного ребенка.

71

Жан–Пьер Губер — современный французский историк, специализирующийся на истории здравоохранения.

72

Александр Макларен (1826–1910) — английский священник–нонконформист, шотландец по происхождению.

Каким бы ни был прогресс в деле планирования семьи в XIX веке, несовершенство противозачаточных средств приводит к большому количеству «несчастных случаев». «Попасть в неловкое положение» — так говорили о нежелательной беременности. Это многое говорит и о судьбе нежеланных детей — брошенных, убитых или принятых как неизбежность.

Однако желание иметь ребенка было очень велико — не только по соображениям продолжения рода, но просто для себя, причем не только у женщин, для которых ребенок оправдывает их собственное существование, но и у мужчин. «Бездетная женщина–чудовище, — говорит Бальзак устами Луизы, героини романа «Воспоминания двух юных жен», — мы созданы для материнства» [73] . Десять месяцев спустя после свадьбы Каролина Брам–Орвиль с грустью пишет в своем дневнике: «Как печально, что у меня нет беби, которого бы я так любила, который сделал бы мою жизнь осмысленной» (1 января 1868 года). Она сделает все, чтобы родить ребенка: прибегнет к лечению, к поездке на курорт в Спа, и даже нанесет визит папе римскому. Спустя четырнадцать лет она родит девочку, которую в честь Папы назовет Мария–Пий. Она считала, что заслуга в появлении девочки на свет принадлежит благословению Папы. Гюстав де Бомон [74] пишет Токвилю о беременности своей жены, которая так его волнует, что он даже откладывает написание книги, разрываясь между страданиями жены и желанием стать отцом: «Иногда, видя мучения бедной матери, мне хочется послать ребенка ко всем чертям. <…> Тем не менее событие, которого я жду, для меня счастье, и мы очень хотим, чтобы и вас постигла та же судьба, постоянно говорим и надеемся на это» (10 июня 1838 года). Желание стать отцом — не менее сильное, чем материнское чувство, появляется любовь к этому еще не родившемуся беби, плоду, который пока не принял человеческий облик.

73

Пер. О. Гринберг.

74

Гюстав де Бомон (1802–1866) — французский политический деятель, публицист.

Тем не менее желание иметь ребенка редко приводит к усыновлению — так прочно укоренилась идея кровного родства. Несмотря на первые шаги в этом направлении, сделанные в эпоху Второй империи, изменения в этой сфере будут происходить очень медленно; особенно это касается передачи имени.

Роды на дому

Рождение ребенка — строго частное дело, к тому же исключительно женское, разговоры о родах допустимы лишь между женщинами. Действо обычно происходит в общей комнате, предпочтительнее — в супружеской спальне, куда не допускаются мужчины, за исключением врача, которого медикализация родов все чаще приводит к постели состоятельных рожениц. Повитухи, услуги которых дешевле гонораров врачей, пока занимают ведущее положение в процессе родов, но постепенно их роль сходит на нет. Нельзя, конечно, забывать о традициях и целомудрии, которые не всегда позволяют при- гласить врача. Роды в больнице — признак бедности и одиночества, это стыдно. В больницах рожают незамужние девицы, которые прибывают в город, чтобы освободиться от бремени и затем оставить ребенка. На Западе, Юго—Западе и в Центре «желание отказаться от внебрачного ребенка приводит мать в больницу», как указывают Э. Ле Бра и Э. Тодд. Первые робкие изменения произойдут лишь в период между двумя мировыми войнами, сначала в Париже, в самых передовых кругах общества, желавших избежать мертворождений, уровень которых во Франции остается одним из самых высоких в Европе. Роды для матери и ребенка — это тяжелое, нередко драматичное испытание.

«Беби»

Регистрация ребенка в мэрии, что, с точки зрения Канта, является настоящим рождением, напротив, дело отца. Придя в этот мир, ребенок входит в семью и общество.

В смутном, как бы бесполом и мягком периоде детства, в этой «стране без мужчин» (no man’s land) можно выделить три момента, которые являются стратегически важными: подросток, восьмилетний ребенок и младенец. Внимание к подростковому периоду, переходному возрасту, когда происходит половая идентификация, очень велико; мы еще к нему вернемся. Второй момент — восемь лет — это порог сознательного возраста, он привлекает внимание законодателей, медиков и моралистов (Жюль Симон, «Восьмилетний рабочий»). Младенец, которого на английский манер называют беби, гораздо дольше остается в пеленках Младенца Иисуса, при том что в XVIII веке господствующие классы уже сделали открытие по поводу грудного вскармливания. Впрочем, XIX век в этом отношении парадоксален: количество детей, отданных кормилице, достигает максимума; число отказов от детей бьет все рекорды. Тем не менее в конце века появилась новая наука — пуэрикультура.

Медленно, но верно матери начинают сознательно относиться к младенцам. Бальзаковская героиня Рене («Воспоминания двух юных жен»), внимательная мать, которая отказывается пеленать своего беби и прибегает к услугам няни–англичанки, — одна из первых на этом пути. В конце XIX века каждая хорошая мать прекрасно управляется со своим малышом, ласкает его и дает ему разные нежные прозвища. Дочери Карла Маркса Жени и Лаура, многодетные матери, подробно сообщают отцу обо всех достижениях своих детей. Большая часть буржуазной переписки содержит новости из детской. Каролина Брам–Орвиль дает ежедневный отчет о жизни своей долгожданной Мари. Берта Моризо делает зарисовки у колыбели. Колыбель — это всегда символ чего–то настоящего и глубоко интимного. Флобер однажды расхохотался, увидев колыбель на театральной сцене. Самые внимательные отцы лишь бросают рассеянные взгляды на своих малышей. Уже упоминавшийся Гюстав де Бомон начинает по–настоящему интересоваться сыном, только когда он научился ходить — это была мужская инициация: «Теперь он будет ходить вместе со мной на охоту, с деревянным ружьем».