История человечества. Восток
Шрифт:
Если каким-то чудом Япония вдруг победит, это станет фатальным исходом для будущего ее народа. Для страны и ее населения будет лучше пройти через настоящие испытания, которые упрочат их.
Как лепестки отцветшей вишни весной, пускай мы слетим на землю…»
О какой победе писал этот воин? Нам кажется – речь здесь идет вовсе не о победе во Второй мировой войне. Речь шла о победе, призванной отстоять право на саму суть Японии, ее образа жизни (и смерти тоже!), которому, как ему казалось, угрожают не только внешние захватчики, но и внутренние опасности, вызванные утратой человеком и нацией идеалов ориентиров в этом довольно странном месте, которым является наш мир.
Значит ли это, что многие камикадзе не верили в смысл своей миссии? И в победу? И да, и нет. Конечно, были камикадзе, которых сами их товарищи называли китикай – патриоты-фанатики, верившие в победу до конца. Часто это были просто не слишком сильные духом люди, жаждавшие поскорее закончить свои дни, нередко нарушавшие дисциплину и слывшие скандалистами (впрочем, подобные действия иногда приводили к обратному – наказанием был как раз запрет на вылеты, хоть это бывало и редко. После капитуляции многие такие летчики хладнокровно покончили с собой, доказав, что их поведение не было продиктовано просто страхом смерти, как можно было бы подумать).
Если
Нам осталось попытаться решить для себя, насколько умонастроения камикадзе были пропитаны религиозными мотивами, а также экзальтацией и ненавистью к врагу. Многие серьезные исследователи этой темы, а также люди, пытавшиеся понять феномен камикадзе и при этом далекие от профессионального «историописания» (например, К. Симонов во время своей поездки в Японию в 1946 году), не уставали поражаться атмосфере если не атеизма, то, по крайней мере, легкого скептицизма среди молодых летчиков и моряков относительно таких официально превозносившихся вещей, как поминальные таблички в храме Ясукуни, жизнь после смерти и т. д. Стоит прислушаться к словам А. Морриса о том, что для многих новобранцевкамикадзе за начальным периодом ужасной неуверенности и беспокойства следовало нечто, напоминавшее буддийское сатори, о влиянии которого на последующую жизнь и смерть самурая много говорили авторы, писавшие о бусидо. Конечно, так было не всегда и не со всеми, но некая тенденция, похоже, налицо. Лейтенант Нагацука писал об умиротворении, снизошедшем на него после тягостных раздумий: «Скорое приближение смерти заставило меня искать для нее какое-то оправдание с помощью отрицания ценности человеческой жизни. Я знал, что я делаю. Кроме того, моя смерть совершенно отличалась от, например, той, какую вызывала болезнь. Все было полностью в моих руках… – сохранить ясную голову, чтобы быть способным контролировать свои действия вплоть до последненго момента. Умирающий же пациент вынужден пассивно ожидать смерти, лежа в постели. У моей смерти был смысл, значимость. Прошло какое-то время, и я с удивлением обнаружил, что эти размышления восстановили мое спокойствие». Нагацука говорил себе: «Ты придаешь слишком большое значение жизни. Представь, что исчез весь мир, кроме тебя. Неужели ты действительно продолжал бы жить? Если у человеческой жизни и есть какое-то важное предназначение, то это только из-за определенных отношений с другими живыми существами. Отсюда возникает принцип чести. На этой идее основана жизнь, примером чего служит поведение наших древних самураев. В этом суть Бусидо… Если мы будем цепляться за свои жизни, мы в конце концов потеряем самоуважение. В этом мире есть два типа существования: у животных, которые просто следуют своим инстинктам, и у людей, которые сознательно посвящают свои жизни служению чему-то вне их… Если бы человек просто существовал, каким бы тягостным это было! Вовсе не разум может подсказать нам значение жизни или смерти…» Как мы видим – бусидо, а не мысли о загробном мире, становилось той соломинкой, за которую хватался мятущийся разум молодого летчика, и эта соломинка дала ему возможность выстоять. Нагацука пережил войну (не по своей воле), получив приказ вернуться на базу, не найдя врага и пережив колоссальное опустошение, не встретив свою смерть тогда, когда он был к ней вполне готов. Его приятель Фудзисаки также явно относился скептически к идее жизни после смерти: «После нашей смерти будет только пустота… Для нас все кончится, даже наши души исчезнут без следа. Да… более двадцати лет мы получали радость и внимание от своих семей. Конечно, этого достаточно. Для меня ничуть не важно, что со мной произойдет после смерти. Как бы то ни было, совершенно немыслимо, чтобы мы встретились потом, даже через посредство наших духов… Так что сейчас я прощаюсь с тобой навсегда». Ясно, что так думали не все. Многие вполне серьезно воспринимали свой статус «военного божества» и гордились им, рассчитывая на память потомков, а также вполне реальную реинкарнацию.
Адмирал Угаки Матомэ
В целом дневники, свидетельства очевидцев, письма демонстрируют довольно высокую степень экзальтации в ночь перед вылетом на задание и утром перед самым вылетом. Она подогревалась самыми разнообразными мыслями – о себе, стране, родных и близких, бусидо, враге… Удивительно, но пилоты редко высказывались в духе яростной ненависти к врагу – она была прежде всего у тех, чьи близкие пострадали от американских бомбардировок японских городов, у многих она усилилась после Хиросимы и Нагасаки. Кувахара Ясуо писал об обуревавших его, молодого курсанта, измученного суровой подготовкой и томительным ожиданием, чувствах: «В ночь на 3 августа я ворочался на койке. Я больше не боялся смерти. Хуже было ожидание. Последняя надежда умерла. В каком бы бедственном положении ни находилась наша страна, по моим оценкам, капитуляция не должна была случиться еще несколько месяцев. Если не будет произнесен последний приказ… Если этого не произойдет в ближайшее время, я могу легко уйти – острый нож и безболезненные порезы на запястьях. «Нет ничего почетного в смерти за потерянную идею. Ничего почетного…» Эти слова (сказанные ему накануне крестьянкой) зазвучали снова так же четко, как тогда в госпитале. Нет, я больше не стану ждать и страдать за потерянную идею. Я уйду легко… чтобы избежать тяжелого пути. Но нет, нет… Ведь тогда я опозорю свою семью. Черт с ней с идеей, но семью позорить нельзя. Подожди, Кувахара. Сядь и подожди. Стисни зубы. Сожми кулаки. Извергай проклятия. Моли Бога. Проклинай его, если это тебе необходимо. Но жди. Не допускай бесчестья! Не допускай бесчестья! Держись в небе, борись с врагом…
Для того чтобы сдаться, нам нужно было лишь помахать крыльями перед американским летным полем. «Я снова выйду в эфир через два часа», – сообщил нам голос. Затем зазвучала популярная в Японии песенка «Старый дом в Кентукки». Много раз я испытывал тоску по таким песням, желание перестать воевать. Много раз мне казалось, что нет ничего важнее мира. Мира любой ценой. Доходило даже до того, что я планировал побег из Хиро. Но в любом таком плане серьезной проблемой становилось топливо. Я хотел ночью оглушить охранника и надеть его форму, чтобы перенести топливо ведрами из хранилища к своему самолету. Если бы кто-нибудь застал меня за этим занятием, я сказал бы, что на складе образовалась течь и мне приказали просто перенести бензин. Поднявшись в воздух, я направился бы в Сайпан, и уже никто не мог бы остановить меня. В этом я был уверен.
Но сейчас… глядя на смерть и разрушения, царившие в Хиросиме, узнав, что враг уничтожил Нагасаки… Да, пусть голос по радио говорил правду, но мне хотелось перегрызть этому человеку глотку. Я ненавидел врагов. Появись сейчас в небе американский самолет, я сделал бы все, чтобы его уничтожить. Моя жизнь уже не имела никакого значения».
Кувахара не знал, что несколькими днями ранее японская подводная лодка под командованием одного из опытнейших подводных асов Хасимото Мотицура, несшая на борту несколько «человекоторпед» кайтэн (до сих пор загадка, использовались ли они при этой атаке), потопила американский тяжелый крейсер «Индианаполис», за три дня до своей гибели доставивший на остров Тиниан ядерные заряды. Если бы эта роковая для американцев встреча состоялась ранее – конечно, это не спасло бы империю от поражения, но десятки тысяч жителей двух японских городов остались бы живы… Кстати, именно одному из уцелевших камикадзе принадлежит фраза, подхваченная репортерами после войны. Летчик не стал пытаться объяснить или оправдать свои действия и поступки своих собратьев по корпусу. Он просто сказал в ответ на заявления американских военных о негуманности использования камикадзе и о том, что эта тактика является варварской: «Неужели атомная бомба более гуманна?» В этом его горячо поддержал честный и прямой американский адмирал Уильям Лихи, заявивший, что именно США опустились до «этического стандарта варваров средних веков».
Но так или иначе, для каждого камикадзе сомнения когда-либо заканчивались, и для многих наступал их День. Как правило, перед вылетом летчики последний раз завтракали (обедали, ужинали). Очень часто летчики помогали механикам заранее готовить свои машины к вылету, освобождая их от не слишком нужных деталей, которые могли пригодиться будущим пилотам и ремонтникам. Уже на самой взлетно-посадочной полосе проводилась последняя церемония прощания, которая не раз попадала в объектив кинокамеры и была достаточно подробно описана очевидцами. Летчики повязывали белые налобные повязки из ткани (хатимаки), на которых часто было изображение восходящего солнца с лучами, а также разные надписи наподобие «Семь жизней за императора!». Повязки были напоминанием о самурайских временах, когда они надевались под шлем, дабы пот не заливал в бою глаза (самая распространенная версия их предназначения). На летном поле накрывался небольшой столик с белой скатертью, на котором стояли несколько чашечек с сакэ. Их подавали перед стартом каждому пилоту, и пилоты, поклонившись, выпивали их. Часто этот ритуал проводили лично командиры частей, а при возможности – и сам основатель корпуса камикадзе Ониси Такидзиро или командующий 5-м воздушным флотом, в состав которого входили морские камикадзе, вице-адмирал Угаки Матомэ. При этом каждому летчику пожимали руку, желая успешно спикировать на цель. Кинокамера фиксировала молодые лица – смеющиеся и мрачные, немного растерянные и сосредоточенные. Впрочем, в последние недели войны церемонию сокращали или вовсе отменяли. С собой в последний полет камикадзе брали самые разные вещи – фотографии родных, игральные карты, талисманы, приносящие удачу, подарки родных.
Летчикам нередко вручался короткий меч вакид-заси в ножнах, что символизировало несокрушимый боевой дух самурая. Внешне летная форма камикадзе не отличалсь ничем, кроме пуговиц с выбитыми на них изображениями цветов вишни. Перед вылетом камикадзе, как правило, оставляли родственникам обрезок ногтя и прядь волос, помещая их вместе с последним письмом в деревянную нелакированную шкатулку. Эти реликвии могли использоваться для символического погребения воина в храме Ясукуни, где также устанавливалась медная поминальная табличка с именем погибшего и ставшего гунсином – «военным божеством-покровителем». С собой на последнее задание нередко брали и вовсе необычные вещи – так, несколько водителей человеко-торпед взяли с собой урны с прахом товарищей, умерших на берегу и не дождавшихся гибели в бою, чтобы они тоже символически и духовно поучаствовали в битве с врагом. Подобный случай в авиации описывает капитан первого ранга Накадзима. В штаб его 765-й воздушной группы, размещенной на Тайване, пришла женщина по имени Кусанаги Мисао, сын которой хотел стать камикадзе, но умер до окончания летных курсов. Теперь его прах и прядь волос взял с собой другой летчик, который с гордостью повязал шарф с надписью «Молюсь за прямое попадание. Мисао».
Завершала церемонию прощания короткая напутственная речь командира, после чего под исполнение какой-нибудь старой военной или народной песни или гимна в исполнении товарищей камикадзе занимали места в кабинах. После того, как пилоты махали по очереди рукой, самолеты взлетали. Бомбы редко сразу же ставились на боевой взвод, поскольку в случае неудачи миссии не было возможности вернуться, правда, в самом конце войны ввиду участившихся случаев отказа взрывателей (а возможно, юные летчики от волнения порой просто забывали ставить их на взвод) это начали делать еще на аэродроме. Затем самолеты (камикадзе и немногочисленное сопровождение) отправлялись в указанный квадрат в поисках цели. При подлете главной задачей было избежать огня истребителей и зениток, а это удавалось нечасто. Поэтому камикадзе были вынуждены пикировать либо с очень малой, либо с предельно большой для их машин высоты, что давало какой-то шанс проскочить к цели.