История Деборы Самсон

Хармон Эми

– А что делают близнецы?

– Близнец – это тот, кого ты любишь больше всех на свете. Ты сможешь любить меня больше всех на свете?

– Это будет несложно.

– Правда?

От его широкой улыбки у меня защемило сердце.

– Правда.

– Я ужасно люблю маму, но любить маму – все равно что любить Господа Бога. Она не совсем человек.

– Иеремия! – ахнула я. – Она самый настоящий человек!

– Ну просто… она принадлежит всем нам. А я хочу кого-то, кто будет только моим, – повторил он.

– Хорошо. Но я все равно постараюсь

любить твоих братьев, а не только тебя одного, ведь так велел преподобный Конант.

– И даже Натаниэля? – Иеремия словно не мог мне поверить. – И Финеаса? Но он ведь злой. Он сказал, что ни один мужчина на тебе никогда не женится.

– Ни один мужчина на мне не женится, потому что я ни за кого не пойду. Потому что мне не нужен мужчина.

– Я на тебе женюсь.

– Нет, Иеремия. Тебе всего семь. К тому же мы теперь близнецы, не забывай!

– Мы не похожи на близнецов… но ведь это не важно?

Джерри был невысоким и черноголовым, а я – рослой и светловолосой. Мы отличались как ночь и день.

– Внешность не имеет значения, если на сердце у нас одно, – объявила я, надеясь, что это правда.

Он улыбнулся мне так, словно я подарила ему целый мир. Наверное, так и было. По крайней мере, я отдала ему ту частичку, что принадлежала лишь мне. Я ходила за ним, как мать за ребенком, и обращалась с ним как с настоящим принцем, а он навлекал на мою голову неприятности, в которые я сама никогда бы не ввязалась. Иеремия первым стал звать меня Робом – так он сократил имя Дебора, и потому позже я легко отзывалась на это обращение.

Томасы хорошо ко мне относились. Я не была им родной, но меня ценили. В семье, где нужно прокормить и одеть столько народу, хлопот всегда хватало. Преподобный Конант оказался прав. Без меня здесь не могли обойтись, и отпустить меня в школу было невозможно, но, сколько бы поручений я ни получала и сколько дел ни переделывала, все равно оставалась такой же неугомонной и непоседливой. Я хотела, чтобы сыновья Томасов передавали мне каждую крупицу знаний, которую им удавалось приобрести, и часто делала за них работу в обмен на разрешение заглянуть в их учебники.

Преподобный Конант не забыл обо мне. В первый же год он привез несколько книг. Больше всего я полюбила сочинения Шекспира и роман в четырех частях под названием «Путешествия в некоторые отдаленные страны мира». Преподобный Конант называл эту книгу «Путешествия Гулливера». Я читала ее братьям по вечерам, после ужина, и они хвалили меня так, словно я сама ее написала.

Преподобный Конант был замечательным проповедником, и я с восторгом слушала его речи, сидя вместе с семейством Томас на скамейке Первой конгрегационалистской церкви. Он верил в каждое слово, которое произносил. Думаю, он тоже в определенном смысле меня радикализировал – если только вера может быть радикальной. В конце концов я стала думать, что вера в Бога – самое отъявленное бунтарство в мире.

Не знаю, почему преподобному Конанту хотелось, чтобы я училась и стала счастливой, но ему

этого хотелось, и только благодаря ему, человеку, любившему и Господа, и меня, чье сердце было открыто двум противоположностям, я начала понимать, что такое отцовская любовь. Для него я была просто Деборой, той, кому он дарил свою привязанность и от кого многого ждал, и потому все, что имело значение для него, стало важно и для меня.

– Тебе следует и дальше учить священные тексты. Для меня в жизни не находилось утешения более полного, чем возможность обратиться к словам Господа, когда своих слов у меня не оставалось, – часто повторял он, и я заучивала все, что могла, лишь бы показать, что могу это сделать. Лишь бы услышать его похвалу.

А еще он нашел мне своего рода наставницу – «подругу по переписке» из Фармингтона, штат Коннектикут.

– Ее зовут Элизабет Патерсон. Это дочь моей сестры, моя племянница. Она уже взрослая женщина, жена, мать, весьма влиятельная особа. Я спросил, готова ли она переписываться с тобой, чтобы поведать тебе о мире, и она с удовольствием согласилась.

– Но что я ей напишу? – воскликнула я. Мысль об обмене письмами меня и будоражила, и пугала. Я была ребенком и не понимала, как мною могла заинтересоваться племянница преподобного Конанта.

– Пиши все, что захочешь.

– А она… добрая? – Мне не хотелось переписываться с человеком, который станет меня бранить.

– Да. Очень добрая. Ты узнаешь от нее то, чему не можем научить тебя ни я, ни миссис Томас.

– Миссис Томас умеет читать и писать, хотя и пишет не слишком правильно, – ответила я, желая защитить женщину, которая так хорошо ко мне относилась. Не ее вина, что она не самая «влиятельная» особа.

– Конечно, вот только ты живешь с миссис Томас, и тебе незачем отправлять ей письма, – как всегда рассудительно, заметил священник.

Я никогда не слышала, чтобы он сказал что-то дурное, в особенности про хороших людей. А Томасы были хорошими.

– Сколько писем мне можно ей написать? – спросила я, не смея дышать от волнения.

– Сколько захочешь. Пиши так часто, как только сможешь.

– Значит, я отправлю ей множество писем. Я слишком люблю писать.

Он чуть сощурился, но не стал надо мной смеяться:

– Да. Я это знаю. Элизабет будет рада твоим посланиям.

– Но как мне ее называть? Кузина Элизабет… или миссис Патерсон… или, быть может, леди Элизабет? – От одной мысли о подруге по переписке меня била дрожь.

– Дебора, она ведь не герцогиня. К тому же в Америке нет титулов. Ты можешь обращаться к ней просто по имени.

– А для чего в Англии по сей день сохраняются титулы?

– Такова традиция. Англия обожает традиции и обычаи. Но здесь все иначе. Здесь человек есть то, чем он сам себя сделал, а не то, что ему было присуждено или дано по наследству. – Эти слова священник произнес с гордостью.

– И женщин это тоже касается?

– Что именно?

– Женщина тоже то, чем она себя сделала?