История диофантова анализа от Диофанта до Ферма

Родную природу я полюбил сызмальства. Я рос в Подмосковье, рубленые избы поселка стояли в лесу. Летом на солнечных полянах тихо шелестела потревоженная ветром трава, стрекотали голенастые кузнечики, басовито гудели, покачиваясь на цветах, мохнатые шмели, в теплом воздухе реяли изящные стрекозы, порхали разноцветные бабочки. На опушке леса работали дятлы, методично обрабатывая сухостой в поисках насекомых, рыжеватые, поджарые белки прыгали на раскидистых ветвях, роняя на головы грибникам сосновые шишки.

Ясными зимними ночами к дому подходили лоси: легко проносили громоздкие тела сквозь чащу, останавливались у ограды, покачивали ветвистыми рогами неошкуренные слеги, недовольно фыркали, пряли ушами, не желая отказываться от проторенных троп.

Лес отступал, люди продвигались вглубь, осушали болота, прокладывали дороги, через неширокую, быструю Македонку перекинули деревянный мостик. Днем, когда в чащобе «раздавался топор дровосека», лес затаивался, но стоило хозяйке отвлечься, как с неба камнем падал коршун, хватал железными когтями незадачливого цыпленка, вороватые сороки тащили со двора съедобное и несъедобное, жилье подвергалось разбойничьему набегу несметных полчищ маленьких муравьев, а злые, перетянутые в талии кусачие осы подвешивали к потолку террасы хрупкий пепельный конус с узким отверстием на конце, и выжить их с захваченных позиций без потерь было непросто.

Ночью лес оживал. Тьма плодила множество звуков. Звуки плавали в воздухе, таяли и рождались вновь — загадочные, таинственные и манящие. Порой они были прекрасны — заливистые, чистые трели, долетавшие из ближней рощи, дети слушали затаив дыхание, а морщинистый пегобородый дед предостерегающе грозил корявым пальцем:

— Цыть, неугомонные! Соловейко…

Непроглядными безлунными ночами лес стонал и плакал, ухал и хохотал так ужасно, что становилось не по себе. Дед, мерцая зелеными глазами, насмешливо щурился:

— Неужто страшно? А пошел бы сейчас в лес один? Не боись, паря, это филин.

Брать меня с собой в лес старик отказывался:

— Притомишься, ноги собьешь. Подрасти сначала…

Сухонький, сгорбленный дедушка десятки километров в день отмахивал играючи и

всегда возвращался с гостинцами — туесок малины принесет, ежевики, корзинку, доверху набитую тугими тушками подосиновиков и боровиков. Воротившись из леса, дед садился на камень у колодца, долго мыл натруженные, отекшие, перевитые синими венами ноги с горбатыми ногтястыми пальцами и не спеша рассказывал такие истории, что ребятня слушала их, разинув рты.

Дед распалил мое воображение, и я решил изучать неведомый мир самостоятельно. Ранним утром, когда косые солнечные лучи робко пробивались сквозь пышные кроны деревьев, а над усыпанной крупнозернистой росой поляной, колыхаясь, всплывал туман, я отправился в путь. Мне было девять лет, я только что окончил второй класс и считал себя человеком бывалым и самостоятельным.

Первым объектом исследования стал пруд, окруженный глинистыми холмами. У самого берега росла стройная белоснежная березка — гибкие ветки, густой зеленый шатер листвы, а над ним — промытое летним ливнем, просушенное теплым ветром синее российское небушко.

Много лет спустя я пришел сюда снова. Обмелевший, замусоренный пруд, лысые растрескавшиеся бугры с лохмами сухой, пожелтевшей травы, комковатая серая пена на поверхности воды. Поникла, склонилась к земле береза — почерневшая облупленная кора, узловатые, обломанные сучья… Тускло отсвечивают разбросанные вокруг ржавые консервные банки; повсюду мерзость и запустение. Осень.

Вот здесь, на унылом, безжизненном берегу, я решил написать эту книгу…

Пруд таил в себе немало интересного. Стоило постоять на берегу, и успокоенные обманчивой тишиной его обитатели покидали свои убежища. По гладкому зеркалу воды побежали круги, к берегу поплыли стайки головастиков. Самые маленькие плыли медленно, еле шевеля прозрачными лоскутками хвостов, неуклюжие брюханчики энергично работали лапками, напоминая детей, которые учатся плавать. Первыми, однако, финишировали миниатюрные лягушата. Они были совсем как взрослые квакуши, только не успевший атрофироваться хвостик предательски выдавал их возраст.

Над водой роились комары, по блестящей поверхности скользили на вытянутых лапах, как на коньках, водомерки, развивая большую скорость, подпрыгивали и мчались дальше, словно гонимые ветром. Время от времени со дна поднимались желудеобразные жуки-плавунцы. На поверхности они не задерживались и уходили вглубь.

Я шел по берегу, выискивая бухточку, где можно было бы поработать сачком. Возле замшелой плотины я опустил сачок в воду, прошел несколько метров. Рукоятка выгнулась, марлевый конус раздулся, зазвенела бойкая капель. Я вытряхнул сачок — пусто; подошел Васька, веселый, озорной паренек:

— Кто же так ловит? Эх ты, тютя! Дай-ка…

Ловко орудуя сачком, Васька выудил пару плавунцов, блестящего гладыша, несколько головастиков и длинноногого зеленого лягушонка.

— Ай да я! — похвалил сам себя Васька и, подмигнув подошедшим ребятам, схватил за ноги несчастного лягушонка. — А этого мы сейчас поджарим на костре!

— Только попробуй! — нахмурился Марк, вихрастый, не по летам серьезный очкарик.

— А что будет?

— Схлопочешь по шее, — поддержал друга Коля. — Устраивает?

Швырнув сачок, Васька отбежал подальше и показал нам дулю. Пока мы раздумывали, как наказать нахала за дерзость, судьба сделала это за нас. Приплясывая на мостике, строя нам гнусные рожи, Васька так увлекся, что оступился, шлепнулся в воду, вымок по пояс и с ревом бросился домой, а мы, вдохновленные принародным посрамлением рыжего насмешника, продолжали свое занятие с удвоенной энергией.

К концу дня в банке из-под варенья томились плавунцы, головастики, лягушата и пяток серебристых карасиков. Всю эту живность Марк выпустил в аквариум, приведя в смятение аборигенов — золотых рыбок и вальяжного облезлого вуалехвоста.