История елочной игрушки, или как наряжали советскую елку
Шрифт:
Большую часть времени елочные игрушки действительно остаются невостребованными, но этот факт отнюдь не снижает их ценности, как символической, так и материальной. Елочная игрушка – это, конечно же, вещь, находящаяся «на обочине» потребления, вещь «маргинальная» (Жан Бодрийяр), однако ее маргинальность отнюдь не сводится к ее «внефункциональности» или простой «декоративности». Выполняя «системную функцию знака», елочная игрушка маркирует праздничное досуговое пространство и представляет собой важнейший носитель информации. Как и каждая маргинальная вещь, следуя тому же Жану Бодрийяру, елочная игрушка «будто противоречит требованиям функциональной исчислимости, соответствуя желаниям иного порядка – выражать в себе свидетельство, память, ностальгию, бегство от действительности» 10 .
10
Бодрийяр Ж. Система вещей. М., 2001. С. 82.
Оказавшись в сказочном, мифологичном елочном пространстве, любая вещь превращается в «волшебный предмет» и может быть в какой-то степени соотнесена с типологией волшебных предметов, представленной в известном исследовании Владимира Проппа «Исторические корни волшебной сказки» 11 . Будучи глубоко мифологичной, она апеллирует к миру-мифу, но миру-мифу, тесно связанному, соотнесенному с действительностью и, по существу, этой самой действительностью определяемому 12 . Ведь, по словам Чарльза Диккенса, именно по веткам рождественской елки «мы карабкаемся к действительной жизни» 13 . Поэтому елочная игрушка являет собой не столько «сказку», сколько образец почти автоматической –
11
Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1986.
12
«Мифическая… отрешенность есть отрешенность от смысла, от идеи повседневной и обыденной жизни. По факту, по своему реальному существованию действительность остается в мифе тою же самой, что и в обыденной жизни, и только меняется ее смысл и идея» (Лосев А.Ф. Диалектика мифа // Миф. Число. Сущность. М., 1994. С. 188).
13
Диккенс Ч. Рождественская елка // Диккенс Ч. Собр. соч.: В 30-ти т. Т. XIX. М., 1960. C. 394.
14
О таком запечатлении властных установок в «советских вещах» см.: Лебина Н. Энциклопедия банальностей: Советская повседневность: Контуры, символы, знаки. СПб., 2006. С. 11–28.
15
Каган М.С. Искусство в системе культуры. Л., 1987. С. 110. То же по существу находим у Ролана Барта при анализе семиотического смысла французской детской игрушки: «Французские игрушки обязательно что-то означают, и это “что-то” всецело социализировано, образуясь из мифов и навыков современной взрослой жизни» (Барт Р. Мифологии. М., 2000. С. 102).
Маргинальность русской/советской елочной игрушки дополняется такими присущими ей на различных этапах ее существования свойствами, как экзотичность (когда первые елочные игрушки ввозились в Россию из-за границы), уникальность (когда они производились мастерами-искусниками по индивидуальному заказу или изготовлялись самими будущими потребителями), фольклорность (когда елочной игрушке специально придавались стереотипно «русские» черты или она облекалась в заведомо «русские» предметные формы – кокошник Снегурочки, валенки на «игрушечных» детях, шуба Деда Мороза, русские богатыри в кольчугах, самовары, характерная орнаментальная роспись и пр.), старинность (особенно сегодня, когда коллекционирование елочной игрушки превратилось в повальное увлечение и настоящую моду). Все это повышает статус елочных игрушек в системе вещей, обеспечивая им высокую степень ценности и сохранности и превращая их в объекты особого почитания и специального хранения. Редко они валяются в ящиках стола или комода, брошенные небрежно, кое-как. Нет, они заботливо хранятся в специальных коробках, тщательно обернутые, переложенные ватой, а иногда и четко систематизированные и скрупулезно описанные, например, в частных или музейных коллекциях.
Хотя елка (и, соответственно, ее атрибуты) находятся в ситуации «детско-взрослого» культурного пограничья и входят в пространство общей, детско-взрослой праздничной повседневности, и в дореволюционной, и в советской России она традиционно рассматривалась в первую очередь как детский праздник. В «Толковом словаре живого великорусского языка» Владимира Даля (1863–1866) при толковании слова «ель» значилось: «Переняв, через Питер, от немцев обычай готовить детям (курсив мой. – А. С.) к Рождеству разукрашенную, освещенную елку, мы зовем так иногда и самый день елки, сочельник» 16 . В православных представлениях детскость традиционно ассоциировалась со святостью, что подчеркивалось участием детей в литургии, в сакральных сюжетах Писания и иконописи, в агиографии, а главное, самим каноническим образом младенца Христа 17 . Праздник Рождества – праздник обновления, очищения – как нельзя лучше соотносился с образом ребенка как существа срединного, переходного между ангельским и человеческим мирами. Авангард начала ХХ века создал концепцию «эстетизированной детскости» 18 , куда прекрасно укладывалась и рождественская елка со всеми ее атрибутами.
16
Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4-х т. СПб., 1863–1866 // slovari.yandex.ru/dict/dal/. Воспитатель двух последних российских императоров, известный государственный и церковный деятель, обер-прокурор Синода К.П. Победоносцев писал: «Рождество Христово и святая Пасха – праздники по преимуществу детские, и в них как будто исполняется сила слов Христовых: “Аще не будете яко дети, не имате внити в царствие Божие”. Прочие праздники не столь доступны детскому разумению» (Победоносцев К. Рождество Христово // Большая книга Рождества / Сост. Н. Будур, И. Панкеев. М., 2000. С. 523).
17
Исупов К.Г. Детскость // Культурология: Энциклопедия: В 2-х т. Т. I. М., 2007. С. 559.
18
Там же.
Американская рождественская открытка. 1900-е гг.
В советское время – время торжества «префигуративной» культуры 19 – дети как носители и трансляторы нового советского опыта также оказались весьма кстати. Накануне нового, 1936 года, возвращая рождественскую, а теперь уже новогоднюю елку после ее запрета, «лучший друг всех советских детей», большевик и партийный функционер Павел Постышев (благодаря возвращению елки ему даже удалось ненадолго разделить это почетное звание с самим Сталиным), призвал в «Правде» организовать «веселую встречу Нового года для детей (курсив мой. – А. С.)», устроить «хорошую советскую елку во всех городах и колхозах!» 20
19
Под префигуративной автор термина, известный американский антрополог М. Мид, понимала такой тип культуры, когда взрослые учатся у молодых (Мид М. Культура и мир детства: Избранные произведения. М., 1988. С. 360–361).
20
Постышев П.П. Давайте организуем детям к новому году хорошую елку! // Правда. 1935. 28 декабря. Как свидетельствуют материалы опросов современников, в тот период елки действительно проводились как детский праздник (см., например: Интервью с О.А. Серегиной // Архив автора (далее – АА)).
Елка принадлежала к той категории праздников, о которых Филипп Арьес писал, что они «оставляли за молодыми монополию на главную роль, отводя другим роль зрителей» (правда, по его словам, «роль эта была подчинена определенному обычаю и соответствовала правилам коллективной игры, собиравшей вместе в одну социальную группу людей всех возрастов» 21 ). Взрослые получали от «детской» елки своеобразное, «наивное», по словам А.И. Куприна, удовольствие, причем не меньшее, чем сами дети 22 . Однако елочные игрушки были ориентированы прежде всего на детей, хотя в равной степени пользовались ими, а главное, производили их (если не принимать во внимание труд малолетних кустарей и отдельные самодельные елочные украшения), конечно же, взрослые. Не удивительно поэтому, что основные черты и характеристики елочных украшений формировались в соответствии со «взрослыми» представлениями о степени игрушечной «полезности» и «необходимости». Изготавливая, производя и приобретая елочные игрушки, взрослые расценивали их в том числе (а иногда в первую очередь) как важнейшее средство воспитания – религиозного, нравственного, эстетического, политико-идеологического. При таком подходе и елочная, и обычная детская игрушка как культурные (вещные) маркеры по степени воздействия на ребенка
21
Арьес Ф. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. Екатеринбург, 1999. С. 85, 88.
22
Куприн А.И. Тапер // Куприн А.И. Собр. соч.: В 6-ти т. Т. II. М., 1957. С. 471.
23
Об отношении взрослых к игрушке как инструменту социального конструирования см. в работах, специально или частично посвященных теории и истории материальной культуры детства: Baxter J.E. The Archaeology of Childhood: Children, Gender, and Material Culture. N.Y.; Toronto; Oxford, 2005; Calvert K. Children in the House: The Material Culture of Childhood in America, 1600–1900. Boston, 1992 (русское издание: Калверт К. Дети в доме: материальная культура раннего детства, 1600–1900. М.: НЛО, 2009); Lillehammer G. The World of Children // Sofaer Derevenski J. (ed.). Children and Material Culture. N.Y., 2000. P. 17–26; Masters A. The Doll as Delegate and Disguise // Journal of Psychohistory. 1986. V. 13, No. 3. P. 293–308; Mergen B. Made, Bought, and Stolen: Toys and the Culture of Childhood // West E., Petrik P. (eds.). Small Worlds: Children and Adolescents in America: 1850–1950. Lawrence, 1992. P. 86–106; Sutton-Smith B. Toys as Culture. N.Y., 1986 и др.
В детском же понимании и восприятии обычная и елочная игрушки скорее разъединялись, чем объединялись. И связано это было во многом с их существенно отличающейся пространственно-культурной локализацией, прямо сказывавшейся на их функциональном назначении. Детская игрушка очевидно являла собой «вещь, служащую детям для игры» 24 , хотя, как известно, и обретала этот статус длительно и постепенно, медленно, на протяжении веков выдавливая из массового сознания противопоставление игрушки массовой, народной, «низкой» игрушке «аристократической», «изысканной», «высокой», исполнявшей зачастую лишь роль «накомодной статуэтки». Такая игрушка, писал в 1923 году профессор Л.Г. Оршанский, может быть, была и хороша, «но не для детей», которым позволялось «лишь сквозь стекло ею любоваться» 25 . Однако со временем игрушка все же составила неотъемлемый и необходимый компонент детских рутинных повседневных практик. Степень ее «присутствия» в детском мире стала максимальной. Ребенок «доминировал» над ней; в обращении с ней он был абсолютно свободен и мог поступать так, как ему заблагорассудится.
24
Толковый словарь русского языка: В 4-х т. / Под ред. Д.Н. Ушакова. М., 1935–1940 // slovari.yandex.ru/dict/ushakov/article/ushakov/09/us1113108.htm?text. Аналогичные определения находим и в новейшей справочной литературе. Например: «Игрушка – предмет, предназначенный для детской игры, служащий целям воспитания» (Словарь по общественным наукам: Глоссарий. ру // slovari.yandex.ru/dict/gl_social/article/268/268_361.HTM?text); «игрушки – название различного рода предметов, используемых в игровой сфере» (Российский гуманитарный энциклопедический словарь / Под ред. П.А. Клубкова. М., 2002 // slovari.yandex.ru/dict/rges/article/rg2/rg2-0211.htm?text) и др.
25
Оршанский Л.Г. Игрушки: Статьи по истории, этнографии и психологии игрушек. М.; Пг., 1923. С. 19. Об этом см. также: Власова Н. Народная деревянная игрушка // Игрушка. 1937. № 1. С. 14–17; Овчинникова Е. Забавы знати // Игрушка. 1937. № 4. С. 18–19; Игрушки дореволюционной России // Игрушка. 1939. № 2. С. 28–29 и др.
Всего этого никак нельзя было сказать об игрушках елочных, принадлежащих к праздничному досуговому пространству. В их «сказочном» мире дети чувствовали себя вполне комфортно именно потому, что понимали и воспринимали елочные украшения как знаки-копии по аналогии с иконическими знаками-игрушками, например куклами. Соответственно, по аналогии они стремились наделить те и другие сходными функциями, главной из которых, с детской точки зрения, было использование их в игре. Но вот тут-то ребенок и сталкивался с непреодолимым препятствием. В XIX веке в соответствии со складывавшимся в России рождественским праздничным ритуалом елка должна была быть сюрпризом, сокрытой от детей тайной, а предвкушение праздника – не менее значимым, чем сам праздник 26 . К процедуре убранства елки обычно допускались лишь «большие» 27 . Этой традиции часто придерживались и впоследствии – как на домашних, так и на публичных детских рождественских и новогодних елках. Поэтому и накануне, и во время праздника дети не имели возможности делать с елочными игрушками то, чего им, вероятно, больше всего хотелось, а именно играть с ними, как с игрушками обыкновенными 28 . Им настойчиво внушали, что эти игрушки существуют прежде всего для того, чтобы украшать елку, а не для игры, и такая «отстраненность» делала их еще более привлекательными.
26
Об этом см.: Душечкина Е.В. Русская елка. С. 89–95.
27
Двенадцатилетняя Тина Руднева из рассказа А.И. Куприна «Тапер» «только в этом году была допущена к устройству елки». Действие рассказа относится к 1885 году и, как отмечает автор, основано на реальных событиях (Куприн А.И. Тапер. С. 468, 471). В советских методических рекомендациях по проведению новогоднего праздника также неоднократно указывалось на то, что наряжать елку должны только учащиеся средних и старших классов – пионеры и комсомольцы (см., например: Флерина Е.А. Елка в детском саду // Елка: Сборник статей о проведении елки / Под ред. Е.А. Флериной и С.С. Базыкина. М., 1936. С. 12).
28
На эту специфичность «детской», «фольклорной», «архаической» аудитории, которая относится к игрушке-тексту «как участник игры: кричит, трогает, вмешивается, картинку не смотрит, а вертит, тыкает в нее пальцами, говорит за нарисованных людей, в пьесу вмешивается, указывая актерам, бьет книжку или целует ее», на желание этой аудитории выступать не созерцателем «чужой мысли», а ее активным адресатом обращал внимание Ю.М. Лотман (Лотман Ю.М. Куклы в системе культуры // Избранные статьи: В 3-х т. Т. I. Статьи по семиотике и типологии культуры. Таллинн, 1992. С. 377–378).
Американская рождественская открытка. 1900-е гг.
Но вот праздник заканчивался, и запрещенное вдруг становилось разрешенным. В дореволюционной России существовала традиция снимать в конце праздника с веток елочные украшения и раздавать их детям либо позволять самим детям срывать с елки понравившиеся вещицы (впрочем, последнее было далеко не безопасно и на публичных елках, как правило, не поощрялось) 29 . В условиях советского игрушечного дефицита, невысокого уровня благосостояния большинства советских семей и сложностей с финансированием советских детских учреждений «грабить» елку было просто непозволительно. Поэтому на общественных советских елках ребенок обычно получал разрешение снять с елки игрушку лишь как награду, как поощрение – за лучший карнавальный костюм, за рассказанное стихотворение и т. д. Что касается елок домашних, то детям иногда разрешалось снять с елки игрушки и немного с ними поиграть, а потом повесить их обратно – обычно это были менее ценные, прочные и «нетравматичные» игрушки, специально размещавшиеся на нижних ветках.
29
Е.В. Душечкина приводит примеры такого «разрушения» и «разграбления» елки детьми вплоть до ее низвержения и полного опустошения (см.: Душечкина Е.В. Русская елка. С. 96–97).
И вот тут-то детские мечты, наконец, сбывались, и елочная игрушка, потеряв свой особый статус, включалась (пусть и временно, и не навсегда, и отнюдь не всякая, и часто не самая желанная) в детскую игру именно как вещь, как предмет. А запоминание ее, в том числе и запоминание вложенной в нее информации, осуществлялось прочно и надолго. Ведь давно уже было подмечено, что к числу наиболее устойчивых детских воспоминаний относятся необычные факты и события, сопровождающиеся яркими, насыщенными зрительными образами и сенсорными ощущениями 30 . Этот момент был учтен в советских воспитательных практиках, допускавших в ряде случаев функциональную взаимозаменяемость игрушки елочной игрушкой обычной и наоборот.
30
Coe R. When the Grass Was Taller: Autobiography and the Experience of Childhood. New Haven: L., 1984. P. 99.