История Европы. Том 1. Древняя Европа
Шрифт:
«Принужденные народом», Антоний и Октавиан отправились в Путеолы мириться с прибывшим туда Секстом Помпеем. Однако примирение, состоявшееся в 39 г., оказалось кратковременным, и война возобновилась. Октавиану с помощью Лепида удалось разбить флот Помпея, который бежал в Азию, где вскоре погиб. Лепид пытался использовать победу для своего возвышения, но был лишен власти. Из 30 тыс. рабов, захваченных в войне, часть была возвращена господам для наказания, часть — распята самим Октавианом, который этим гордился всю жизнь.
Подавив очередной солдатский мятеж, Октавиан отправился из Южной Италии в Рим, где объявил о конце гражданской войны и «простил» недоимки по налогам. После этого он занялся истреблением разбойничьих отрядов, дезорганизовавших жизнь Италии. Неожиданное возвращение мира доставило
В 32 г. возобновился конфликт между Октавианом и Антонием, со времен соглашения в Путеолах пребывавшим на Востоке. Октавиан объявил войну Клеопатре, с чьими интересами были неразрывно связаны интересы Антония. Решающая битва, в которой победил флот Октавиана, произошла в 31 г. у мыса Акция, близ берегов Западной Греции.
Теперь Октавиану предстояло решить две труднейшие задачи — демилитаризовать Италию и восстановить мир в державе.
Общественно-экономический и политический строй римской гражданской общины породил систему ценностей, где воинской доблести, военным подвигам и славе «римского имени» принадлежало главное место. История римских войн оказалась остовом исторической памяти римлян, которая легла в основу развития римской культуры. Тем более что у римлян мифы-повествования о богах не получили развития, уступив в какой-то мере свое место преданиям историческим и квазиисторическим.
В них можно видеть некоторую аналогию греческим мифам о героях, однако у римлян (что очень существенно) и предания действительной — порой даже не слишком отдаленной — истории тоже могли, по выражению современного исследователя, «выступать в роли сакральных мифов» самого широкого культурного значения.
Разумеется, «мифология истории» вторична по отношению к древнейшим, архаичным мифам, и ее парадигмы легко приобретают характер примеров вполне прикладных. «Здесь и для себя, и для государства ты найдешь, чему подражать, здесь же — чего избегать», — писал Тит Ливий в предисловии к своему историческому труду. В ходе развития системы мифопоэтических представлений римлян все четче выявляется ее основной стержень — «идея исключительной судьбы Рима… пользующегося особым покровительством богов, предназначивших ему беспримерное величие и власть». Определившаяся достаточно рано, политически целеустремленная, эта идея оказалась исключительно устойчивой. Римской культуре был свойствен традиционализм и приверженность своей, «домашней» старине. «Древний уклад», «нравы предков» всегда представлялись неким идеалом, предшествовавшим всему последующему развитию римского общества.
На другую (казалось бы, противоположную) сторону римской культуры указывает случайное, но весьма знаменательное замечание Полибия: «Римляне оказываются способнее всякого другого народа изменить свои привычки и позаимствоваться полезным». Эта «способность», однако, была укоренена в той же самой римской старине и в представлениях римлян о ней — рассказы римлян о прошлом отразили пестроту и подвижность обстановки в древней Италии с характерными для нее контактами различных народов, языков, культур.
Динамизм римской культуры — столь же существенная для нее черта, как и традиционализм. Сложное, переменчивое соотношение этих противостоявших друг другу и взаимодействовавших друг с другом начал обусловило не только ее жизнеспособность, но и ее огромную роль для дальнейшей культурной истории Европы, особенно Западной.
Еще в те времена, когда в Риме верхушка плебса боролась за доступ к высшим должностям (рубеж IV и III вв.), в социокультурной жизни Рима, как и в политической, особое значение приобрела идеология «славы», понимавшейся как общественное признание заслуг. В условиях непрестанных войн, нераздельной связи между высшими должностями в государстве и командными постами в войске воинская доблесть, военный успех оказывались естественным путем к славе, служившей обоснованием политических притязаний, а подъем по лестнице должностей, или, что то же самое, почестей («должностная карьера» — характернейшее социокультурное
Социокультурное значение представлений, связанных со «славой», было широким. Соперничество вокруг славы непосредственно втягивало немногих, но, как и все связанное с войной, имело широкий отклик среди римлян.
Внеиталийская экспансия III-II вв. резко активизировала внешние контакты Рима — и военные, и дипломатические, и культурные. Греческий язык, служивший международным языком дипломатии, был, с другой стороны, языком богатой и притягательной культуры, в которой римляне все больше и больше готовы были видеть свою добычу. Начался импорт награбленной культуры, причем темп и размах римских успехов в этом деле были разительны. В Рим ввозились греческие статуи, картины, библиотеки (материальная ценность таких вещей была завоевателям известна) и вместе со всем этим — образованные рабы. Они приживались, и с ними приживалась, приспособляясь и модифицируясь в новой жизни, греческая культура. Взаимодействие двух культур привело не к простой «эллинизации», а к ускоренному развитию римской культуры, многое почерпнувшей у греков, но сохранившей свое лицо.
О раннем римском эпосе мы имеем лишь смутные представления. Какие-то песни во славу предков, видимо, исполнялись когда-то на пирах, но не певцами-сказителями, а пирующими поочередно. Между бытованием этих песен и первыми литературными опытами в эпическом роде, судя по всему, был временной разрыв.
Словесная культура римлян начинается с развития анонимных устных или «деловых» форм (песни, молитвы, гимны богам, заклинания, юридические формулы, надгробные надписи). Дошедшие до нас образцы показывают виртуозное владение словом — скупым и точным. Известны стихотворные надгробные надписи середины III в. до н.э. Однако представление о словесном творчестве как об определенной сфере человеческой деятельности появляется в общественном сознании римлян лишь в связи с мощным культурным движением, начавшимся в конце III в.
Первым римским поэтом суждено было стать греку-рабу, а потом отпущеннику Ливию Андронику (около 282-204 гг.), получившему, как водилось, родовое имя Ливия от бывшего господина, видного сенатора. Вывезенный из южноиталийского города Тарента (завоеванного римлянами в 272 г.), он учил сенаторских детей греческому языку и заодно стал их учить и латинскому, впервые разрабатывая методику обучения ему. Методика строилась на греческий лад, ее основой были тексты Гомера. Для этого Андроник перевел «Одиссею» (географически ближе, чем «Илиада», связанную с Италией) старинным стихом римской народной поэзии (сатурнийским), благодаря чему получил известность. Затем его деятельность стала более разнообразной. По заказу должностных лиц, ведавших Римскими играми, Андроник стал устраивать сценические представления «греческого» типа: сочинял (по образцам) и ставил трагедии и комедии, в которых и сам играл. В 207 г. Андронику был заказан гимн-молебствие Юноне.
Гимн Андроника, по словам Ливия, удовлетворял тогдашним вкусам, но «ныне показался бы невыносимым и нескладным». Цицерон, восклицавший не без патетики: «А где же древние наши стихи?», не советовал перечитывать пьесы Андроника, а «Одиссею» находил несколько топорной. Но уважение к этой поэме как к школьной классике было вообще велико, и Гораций (сам по ней учившийся) дивился косности вкуса «толпы».
Ливий Андроник положил начало двум родам римской словесности: театральной поэзии и поэзии эпической, сыгравшим важнейшую роль в формировании латинского литературного языка. Основой творчества Андроника были переводы с греческого. И если перевод «Одиссеи» остался единственным в своем роде, то переводы-переделки греческих комедий прижились; они составили особый театральный жанр — паллиату («комедию плаща», получившую название от греческого плаща — паллиума, который носили ее герои). Трагедии по греческим образцам также бытовали впоследствии на римской сцене.