История Европы. Том 2. Средневековая Европа
Шрифт:
Человек, подчиненный рутине размеренного сельского труда или ремесленной деятельности, не связанной со срочной работой на широкий рынок, жил не торопясь. Ритмы времени определялись не только производственной деятельностью, но зависели от природных сезонов и соотнесенного с ними календаря церковных служб и праздников. Эти праздники (наряду с воскресными днями дни многочисленных святых), когда запрещено было трудиться, занимали до трети времени в году.
Время естественно воспринималось как векторно направленное, и одним из распространенных мотивов средневековой поэзии и мудрости было размышление о бренности земного бытия: «Где те, кто жили некогда?» Но вместе с тем время ощущали и как цикличное: «Все возвращается на круги своя».
Время обесценивалось не только в силу особенностей производства при феодализме, но и в силу того, что оно конфронтировалось с вечностью, о
На фоне божественной вечности разыгрывалась и история человечества. Ее представляли себе весьма смутно. Люди образованные воспринимали ее в свете библейской истории, в качестве смены мировых монархий, но «ниже» уровня политической жизни действительность осознавалась скорее как стабильное и почти неизменное состояние, нежели в движении и развитии. Мир, созданный божественным Творцом «в начале времен», проходит предуказанный Богом путь, кульминационной точкой которого явились рождество и страстная мука Сына божия, и завершится «в конце концов» со вторым пришествием Христа. И поэтому некоторые историки XII и XIII вв., изложив политическую историю прошлого и настоящего, переходили от своей современности к картинам грядущего Страшного суда. Ведь и будущее предустановлено Творцом и в определенном смысле уже известно.
Представления же людей необразованных об истории были по преимуществу легендарными и сказочными, они помнили рассказы людей старших поколений, а более далекое прошлое окутывалось мифом, и эпос вольно перерабатывал историю во вневременные состояния.
Не менее своеобразными были представления и о пространстве, тесно связанные с временными ориентациями. О далеких странах имелась лишь крайне скудная информация, обычно окрашенная фантазией. Но и пространство близкого окружения было слабо исследовано. Протяженность пространства измеряли временем, которое требовалось для того, чтобы его преодолеть (днями пути по суше или по морю), либо временем трудовых затрат (моргены, юрналы и др. — это участки земли, которые обычно можно было вспахать в течение дня). О точности измерения пространства заботились столь же мало, как и о точности определения времени. Человек видел в себе «малый мир» — микрокосм, соотнесенный с «большим миром» — макрокосмом, ощущал свое внутреннее родство с этим большим миром и мерил его своим движением или частями своего тела (например, ткани мерили локтями и т.п.). Поэтому не существовало мер длины или площади, общепринятых в Европе или в пределах отдельного государства, — повсюду применяли местные меры. Слабая связь между частями страны, натуральность хозяйства, отсутствие развитых средств сообщения — все изолировало относительно маленькие человеческие коллективы, обрекая их на самодовлеющую жизнь, с собственными традициями и способами измерения времени и пространства.
В литературе и искусстве средневековья, даже когда сюжетом изображения было далекое прошлое, нельзя найти исторического колорита: люди иной эпохи одеты и вооружены точно так же, как современники, у них те же обычаи и нравы, — ход времени их как бы не коснулся. Когда в Европе стала практиковаться картография, то на картах мира, в высшей степени неточных, а во многом просто фантастичных, изображали, помимо реальных стран и населенных пунктов, героев библейских или древних времен: рай с Адамом и Евой, Трою, империю Александра Македонского, провинции Рима, святые места, посещаемые паломниками, и сцены грядущего «конца света». Подобное слияние истории с географией, времени с пространством как нельзя лучше высвечивает своеобразие восприятия мира людьми средних веков.
Эта картина мира налагала неизгладимый отпечаток на все аспекты их социального поведения и, следовательно, на исторически конкретные типы человеческой личности того времени.
Личность может быть интерпретирована как своего рода «среднее звено» между обществом, к которому она принадлежит, и культурой, которую она, в зависимости от своего положения в обществе и от собственных индивидуальных качеств, способна воспринять и освоить. Поэтому поиск особенностей личности средневекового человека следует вести не столько посредством характеристик тех или иных индивидов, которые оказались в состоянии себя выразить (ибо подобной возможностью тогда располагали лишь единицы, немногие из образованных, и к тому же мы не в состоянии установить степень их репрезентативности или, наоборот, исключительности), сколько выясняя объективные условия формирования личности, поставленной в данные социально-культурные
Но можно ли вообще говорить о личности в средние века до эпохи гуманизма? Ученые, которые исходят из «модели» личности, формировавшейся уже в условиях Ренессанса, будут отрицать правомерность применения этой «модели» к предшествовавшей эпохе. Они не найдут в средневековье людей, подобных Петрарке или Фичино, вообще личностей, которые решительно отстаивали свою неповторимую индивидуальность. Однако констатация того несомненного факта, что средневековый человек усматривал доблесть не в том, чтобы быть ни на кого непохожим, но, напротив, в том, чтобы соответствовать образцам и авторитету, растворять свою индивидуальность в типе, а личное поведение подчинять строгим требованиям этикета, обычая, традиции, — эта констатация свидетельствует лишь о том, что средневековый человек был личностью иного типа, нежели та, какая начала вырабатываться при переходе к Возрождению.
Когда, например, церковные авторы начала средневековья твердили о «хромающей», «мужицкой», «неотесанной» латыни своих сочинений и отрицали собственную творческую оригинальность, то они придерживались определенного литературного «общего места», диктуемого смирением, каковое от них ожидалось. В подобных заявлениях приходится усматривать скорее «унижение паче гордости». Ведь тот же Григорий Турский (VI в.), который повторяет эту «общую тему», завершает «Историю франков» настоятельной просьбой: пусть те священнослужители, кои будут управлять Турской епархией после него, ни слова не изменят в его сочинениях. Когда эти авторы повторяли сентенцию о том, что Христос избрал своими учениками не ораторов и философов, а рыбарей и крестьян, то они приравнивали себя не только к неученым «простецам», но и к избранникам божьим. Гордыня осуждалась как самый тяжкий из грехов, и поэтому она скрывалась за смирением, явственно из-за него проглядывая. Нищих именовали «христовыми бедняками», — последние в земной иерархии, они осознавали себя первыми на лестнице восхождения в горний мир, и потому не без основания говорили в ту эпоху о «гордыне нищих».
Личность предполагает определенную степень самосознания. Неотъемлемым компонентом самосознания является оценка личности — ею самой и ее социальным окружением. Средневековые люди были несомненно озабочены этой оценкой. Рассмотрим два аспекта этого феномена.
В исландских «Речах Высокого», собрании афоризмов житейской мудрости, продиктованных опытом скандинавов, еще не утвердившихся в христианской системе ценностей, мы находим многочисленные предписания и советы, как должен вести себя человек в среде себе подобных. Достоинство, потребность в уважении окружающих наряду с опасением враждебных действий с их стороны и проистекающими отсюда требованиями осмотрительности и осторожности — лейтмотив, проходящий через всю эту песнь «Старшей Эдды». Максима, выражающая высшую ценность в глазах мудрого исландца, оставившего эти высказывания, гласит:
Гибнут стада,
родня умирает,
и смертен ты сам;
но смерти не ведает
громкая слава
деяний достойных.
Гибнут стада,
родня умирает,
и смертен ты сам;
но знаю одно,
что вечно бессмертно:
умершего слава.
Скандинавы той поры еще не были знакомы с понятием вечности, принесенным христианством, а славу человека понимали как те суждения, которые могут быть о нем высказаны современниками и последующими поколениями. Исландцы охотно сочиняли и передавали саги о своих предках, и герой одной из них («Саги о Боси») прямо заявляет: он желает, чтобы в саге, которая будет о нем рассказываться, содержалось только доброе, но отнюдь не дурное, — поэтому он ориентирует свое поведение на будущую сагу.
В феодально-христианскую эпоху подобные ценности выражались преимущественно лишь в господской среде. Рыцарство, аристократия стремились увековечить свою славу, знатность и доблесть в «песнях о подвигах», в рыцарском эпосе; они утверждали эти ценности всем своим поведением в сражениях, турнирах, при помощи демонстративной щедрости и обмена дарами, в формах обязательного этикета поведения. Для других, «неблагородных» классов и групп общества подобная забота о собственной славе едва ли характерна.