История Европы. Том 2. Средневековая Европа

Чубарьян Александр Оганович

Склонность к обмену местами «верха» и «низа» могла проявиться в самых неожиданных, на первый взгляд, ситуациях. Святые, Христос и Богоматерь сплошь и рядом ведут себя в назидательных «примерах» весьма странным образом: «забывая» о любви и милосердии, они дерутся с грешниками, пинаются и даже убивают непокорных, при этом явно не теряя величия и святости в глазах верующих. И напротив, бесы, носители метафизического зла, вдруг оказываются в «примерах» охваченными неодолимой жаждой спасения, являются на исповедь с тем, чтобы примириться с богом, проповедуют и оказывают услуги людям, не покушаясь на их души.

Радикальное противопоставление души и тела, духа и материи, присущее официальной религиозности, в сознании народа размыто и затемнено. Двойственность пронизывает всю средневековую культуру и религиозность. Здесь несомненно воздействие народных верований и фольклора

на официальную картину мира. Но вместе с тем приходится предположить, что сближение профанного и священного, снижение возвышенного и возвышение низменного выполняло роль существенного, психологического механизма, который на время смягчал страхи, обуревавшие верующих. Смех был в средние века не столько самодовлеющей стихией, сколько противовесом страхам, средством, которое делало их переносимыми. Не потому ли сакральное соседствует с мирским и даже с шутовским в церковном искусстве: капители колонн и скамьи для молящихся в храме украшены чудовищными причудливыми мордами и шутовскими сценами, а книжная миниатюра, иллюминующая серьезные теологические тексты, изобилует изображениями кривляющихся человеческих фигурок, фантастических существ, очеловеченных зверей, акробатов и жонглеров, т.е. лиц тех профессий, которых церковь осуждала и проклинала как слуг дьявола. Веселье и шутка под сенью церкви и в непосредственном соседстве с сакральным и возвышенным явно никого не смущали.

Процесс углубления личностного самосознания выступит более рельефно при сопоставлении понимания личности в античном мире и в средние века. У древних греков и римлян «персона» значило: «личина», маска, надеваемая на лицо в театре или во время религиозного ритуала; в римской юриспруденции термин «персона» обозначал юридическое лицо, обладающее определенными правами (персоной считался римский гражданин, но не раб). Значение, относящееся к самой сущности человека, понятие «персона» приобрело лишь в эпоху христианского средневековья. Но и в эту эпоху «персона» — «разумная неделимая субстанция» (Боэций) — долгое время была атрибутом преимущественно божества, а не человека.

Постепенно мыслители перешли от теории, распространенной в раннее средневековье, согласно которой люди созданы богом вместо падших ангелов, к концепции о самодовлеющем достоинстве человека, сотворенного ради него самого. В соответствии с этой новой точкой зрения, сложившейся в XII—XIII вв., мир создан для человека — венца творения. В человеке обнаруживается все богатство мира и его единство. Beличие человека, по мысли богословов, заключается в его разумной природе. «Персоной» называется «совершеннейшее во всей природе, то есть заключающееся в разумной природе» (Фома Аквинский). И вместе с тем человек разделял с прочим сотворенным миром способность существовать (как неорганическая природа), жить (подобно растениям), или вместе и существовать и жить (как животные), более того, разделял с ангелами способность понимать и рассуждать. Но в отличие от ренессансных представлений человек является рабом божьим. Понятие рабства пред Создателем не только не принижает, но, напротив, возвышает человека, служит залогом его спасения, — разумеется, при условии, что человек направил свою свободную разумную волю на достижение добра и старается избежать зла. Учение богословов о человеке сосредоточивается на человеческой душе, главном компоненте в высшей степени противоречивого единства души и тела.

Так рассуждали теологи. От сознания рядового человека эти философские тонкости были далеки. Как же осознавали себя средневековые люди, духовный мир которых не был отягощен античной и библейской премудростью и знанием священных текстов? Вопрос не из легких, ибо этот «человек с улицы» не позаботился о том, чтобы оставить нам свои откровения. Средневековая культура предстает перед историками прежде всего в облике «культуры Книги», адресованной немногим избранным, образованным. Толща же общества, включая крестьян и ремесленников, мелких бюргеров и рыцарей, а отчасти и низшую часть монашества и клира, меньше всего имела дело с книгой, люди жили в условиях господства устной традиции, даже если эта последняя воспринимала и усваивала кое-какие элементы книжной культуры. Понятно поэтому, что культура живого слова от нас по большей части ускользает, не оставив своих следов.

Приходится искать обходные, непрямые пути для того, чтобы хотя бы в ограниченной мере приблизиться к пониманию мыслей и чувств «безмолвствующего большинства» средневекового общества, и в частности его представлений о человеке. Эти пути пролегают через анализ тех сочинений, которые были адресованы не образованной элите, а именно невежественным,

«идиотам». Авторы таких текстов искали контакта с массой верующих, стремясь внушить им определенные истины и идеи, а потому неизбежно испытывали с их стороны эмоциональное и интеллектуальное давление. Они должны были найти со своей аудиторией общий язык понятий, образов, и в их сочинениях можно отчасти расслышать голос толпы, к которой эти авторы адресовались. Таковы упомянутые выше дидактические «примеры», проповеди, рассказы о видениях загробного мира, «жития» святых.

Видимо, здесь и надлежит искать ответ на вопрос: как понимал человек средневековья свое предназначение и сущность?

Приводимое мною ниже рассуждение известного немецкого проповедника-францисканца Бертольда Регенсбургского лучше всего раскроет интересующую нас проблему. Бертольд проповедовал преимущественно в Южной Германии в период между 1250 и 1272 гг., обращаясь в первую очередь к горожанам. Время его деятельности совпадает с периодом «междуцарствия» в Империи, ознаменовавшегося глубоким распадом общественных связей, острой социально-политической борьбой, усилением рыцарского разбоя и ухудшением положения низов в деревне и в городе. Общественное беспокойство резко возросло, и в этой кризисной ситуации конечные проблемы человеческого бытия естественно вышли на первый план. На них по-своему отвечали современники Бертольда Регенсбургского. Так, Вернер Садовник в поэме «Крестьянин Гельмбрехт», своеобразной притче о блудном сыне, вывернутой наизнанку, рисует распад крестьянской семьи, отпрыск которой стремится войти в ряды рыцарства и, будучи отвергнут собственным отцом, погибает жалкой смертью. В это же время создаются замечательные скульптурные ансамбли фигур основателей Наумбургского собора, с их небывалым проникновением во внутренний мир человека, как и другие наивысшие достижения немецкой готики — скульптуры в соборах Бамберга, Магдебурга, Майнца и Майсена.

Но, пожалуй, наиболее прямой и ясный ответ на вопрос о сущности человека дает Бертольд. Одну из своих проповедей, собиравших, по свидетельству современников, массы народа и пользовавшихся огромным успехом, он посвятил толкованию евангельской притчи о талантах. Господь, говорит проповедник, даровал людям пять талантов («фунтов»), мы должны бережно с ними обращаться, приумножать их и в конце концов возвратить Творцу. Первый «талант» — наша собственная «персона». Ее существо раскрывается при дальнейшем перечислении даров божьих. Ибо второй «талант» — это наше служение, должность, занимаемая человеком, его «призвание». Каждый богом приставлен к месту, которое он занимает, и должен верно ему служить в своей должности. Кто накормит нас, вопрошает проповедник, если крестьяне стали бы господами? Бертольд не знает «человека вообще», человек принадлежит к определенному разряду, сословию, наделен общественной функцией и должен видеть в ней свое предназначение.

Следующий дар, полученный человеком от бога, это его имущество, богатство. Бертольд весьма далек от проповедников, лишавших собственность морального значения. Напротив, говорит он, человек должен заботиться о своем имуществе и приумножать его, ведь он — лишь управитель богатства, принадлежащего богу. С помощью имущества, которым он располагает, он должен кормить себя и свою семью и помогать бедным. При этом проповедник признает, что богатства распределены не поровну, у одних много, у других мало, а у некоторых и вовсе ничего нет. Но каждый должен довольствоваться своей долей, какова бы она ни была.

Четвертый «талант», дарованный Создателем человеку, — это время его жизни. Им тоже необходимо распоряжаться осмотрительно и бережно. В XIII в. «время церкви» еще не сделалось, как это произойдет впоследствии (в XIV—XV вв.), «временем купцов» — в глазах Бертольда Регенсбургского, оно остается достоянием Господа, хотя он и подчеркивает его земную ценность.

Наконец, пятый дар Господа — любовь к ближнему. Но как изменилось содержание и этого понятия! Фиктивный собеседник Бертольда, якобы прерывающий его рассуждение, вопрошает: «У меня одна ветхая одежонка, а у тебя, брат Бертольд, имеются два или несколько добротных плащей, но ведь ты не поделишься со мной». Бертольд в ответ: «Да, у меня есть хорошие одеяния, а у тебя нет, однако я из них ничего тебе не отдам». Любовь к ближнему заключается не в том, чтобы делиться имуществом, а в том, чтобы желать ближнему того же, чего желаешь себе. «Себе желаешь царства небесного — пожелай его и ближнему своему». Старая евангельская заповедь, согласно которой нужно делиться с нищим последней рубашкой, не просто обесценена, — подобное требование есть, по убеждению Бертольда, несомненный признак ереси!