История Французской революции (1789 по 1814)

Минье Франсуа

Между защитниками дворца возник уже разлад, когда Людовик XVI в пять часов утра появился, чтобы сделать им смотр. Он обошел сперва внутренние посты и нашел их одушевленными лучшими намерениями. Его сопровождало несколько членов его семьи, и он казался чрезвычайно грустным. „Я не отделяю, — сказал он, — мое дело от дела хороших граждан, мы или спасемся, или погибнем вместе“. Потом он спустился во двор, в сопровождении нескольких генералов. Едва король появился, забили поход, и раздался крик: „Да здравствует король!“, повторенный Национальной гвардией. Но артиллеристы и батальон Круа-Руж ответили криком: „Да здравствует нация!“ В это время прибыли новые батальоны, вооруженные ружьями и пиками, и, дефилируя перед королем, чтобы занять свое место на сенекой террасе, кричали: „Да здравствует нация, да здравствует Петион!“ Король продолжал смотр, огорченный этим предзнаменованием. Он был встречен с выражением величайшей преданности батальонами Фий-Сен-Тома и Пти-Пер, занимавшими террасу вдоль дворца. В то время, как король проходил по саду, чтобы осмотреть пост Пон-Турнана (подъемного моста), батальоны, вооруженные пиками, преследовали короля криком: „Долой veto, долой изменника!“ Когда король вернулся, они сошли со своего прежнего места и поместились около Королевского моста, повернув свои орудия против дворца. Два других батальона, стоявшие во дворах, последовали их примеру и, расположившись на площади Карусель, казалось, были готовы перейти в наступление. Король вернулся домой бледный,

унылый. Королева сказала: „Все потеряно! Этот смотр принес больше вреда, чем пользы“.

Между тем, как все это происходило в Тюильри, инсургенты подступали несколькими колоннами. Они употребили целую ночь на то, чтобы собраться и организоваться; поутру они ворвались в арсенал и поделили между собой находящееся там оружие. Колонна Сент-Антуанского предместья, численностью около пятнадцати тысяч человек, и колонна Сен-Марсо, в пять тысяч человек, двинулись в 6 часов утра. По дороге к ним присоединялось все больше и больше народа. Директория департамента поставила на Новом мосту пушки, чтобы помешать соединению мятежников, шедших с двух сторон реки, но прокурор городского управления, Манюэль, отдал приказ увезти с этой позиции пушки, и проход по мосту стал свободным. Авангард предместий, состоящий из марсельских и бретонских волонтеров, уже выступил с улицы Сент-Оноре и расположился в боевом порядке на площади Карусель, направив свои пушки на дворец. Жоли и Шампьон вернулись из Собрания и объявили, что заседание его не может состояться из-за недостаточного количества членов; их было не больше шестидесяти или восьмидесяти человек, и они не пожелали выслушать этих министров. Тогда прокурор-синдик департамента, Рёдерер, вместе с членами департаментского совета появился перед мятежниками и сказал им, что такая толпа не может иметь доступа ни к королю, ни в Национальное собрание. Он предложил выбрать двадцать депутатов и поручить им выразить требование народа. Но его не стали слушать. Тогда Рёдерер обратился к Национальной гвардии, напомнив статью закона, предписывающую ей, в случае нападения, отвечать силой на силу. Но только небольшая часть Национальной гвардии была расположена последовать его словам, а артиллеристы, вместо ответа, разрядили свои орудия. Рёдерер, видя, что инсургенты торжествуют повсюду, что они господствуют в городском управлении и располагают по своему желанию толпой и даже войском, поторопился вернуться во дворец, чтобы стать во главе исполнительной власти.

Король собрал совет из королевы и министров. В это время один из членов муниципалитета встревожил всех, заявив, что колонны мятежников приближаются ко дворцу. „Что же они хотят?“ — спросил хранитель печати Жоли. „Свержения короля с престола“, — отвечал член муниципалитета. „Пусть собрание выскажется по этому поводу“, — заявил тогда министр. „Что же будет после этого свержения?“ — спросила королева. Член муниципалитета поклонился, ничего не отвечая. В эту минуту вошел Рёдерер и еще более увеличил смятение двора, объявив, что опасность чрезвычайна, что мятежники не желают вести переговоров и что Национальная гвардия ненадежна. „Ваше Величество, — сказал он, — Вам нельзя терять ни минуты, Вы будете в безопасности только в Национальном собрании; по мнению департамента, Вам необходимо немедленно отправиться туда; во дворах дворца у Вас слишком мало людей для защиты его, да и на тех вполне положиться нельзя; артиллеристы только при одном предложении защищать короля разрядили свои орудия“. Король отвечал сначала, что он видел, что на площади Карусель народу немного, а королева с живостью прибавила, что у короля достаточно средств, чтобы защищать дворец. Но после новых настояний Рёдерера король, пристально поглядев на него в течение нескольких секунд, сказал королеве, вставая: „Идем!“ Принцесса Елизавета, видя это, спросила прокурора-синдика: „Господин Рёдерер, отвечаете ли вы за жизнь короля?“ — „Да, принцесса, — отвечал он, — я отвечаю своей собственной жизнью, и я пойду впереди короля“.

Людовик XVI вышел из своей комнаты вместе с семьей, министрами, членами департамента и объявил всем, пришедшим защищать его, что он направляется в Национальное собрание. Он поместился между двух рядов Национальной гвардии, назначенной служить ему конвоем, прошел через все покои и Тюильрийский сад. Собрание, предупрежденное о прибытии короля, выслало ему навстречу депутацию. „Ваше Величество, — сказал ему глава депутации, — Собрание, спеша содействовать Вашей безопасности, предлагает Вам и Вашему семейству убежище в своей среде“. Шествие двинулось и с большим трудом пересекло террасу фельянов, занятую взволнованной толпой, произносившей ругательства и угрозы. Король с семьей достиг с большим трудом зала Собрания, где они расположились на скамьях министров. „Господа, — сказал король, — я явился к вам во избежание страшного преступления; я надеюсь, что нигде не буду в такой безопасности, как среди вас“. — „Ваше Величество, — отвечал Верньо, занимавший председательское место, — Вы можете рассчитывать на твердость Национального собрания; его члены поклялись умереть, защищая права народа и конституционную власть“. Король занял тогда место рядом с президентским. Но Шабо напомнил, что Собрание не может совещаться в присутствии короля, и Людовик XVI, вместе со своими, перешел в помещение Логографа^[33], находившееся позади места президента, откуда можно было все видеть и слышать.

Со времени ухода короля из дворца всякий повод к сопротивлению исчез, к тому же с уходом Национальной гвардии, конвоировавшей короля, уменьшились и средства к защите. Жандармы покинули свой пост с криками: „Да здравствует нация!“ Национальная гвардия склонялась на сторону осаждающих. Враги стояли, однако, лицом к лицу, и хотя причины для боя более не существовало, он все-таки начался. Толпа мятежников окружила дворец, марсельцы и бретонцы, стоявшие впереди, выломали дворцовые ворота, выходившие на площадь Карусель, и ворвались на дворцовый двор. Во главе их был унтер-офицер по фамилии Вестерман, друг Дантона, человек весьма решительный. Он выстроил солдат в боевой порядок и приблизился к артиллеристам; артиллеристы по его приглашению присоединились вместе со своими орудиями к марсельцам. Швейцарцы стояли неподвижно на окнах дворца; обе стороны некоторое время смотрели друг на друга, не предпринимая нападения. Кое-кто из осаждавших подошли даже к швейцарцам, чтобы побрататься с ними, и швейцарцы бросали в знак мира в окна свои патроны. Нападающие между тем вошли в сени дворца, где находились другие его защитники. Только решетка разделяла их. Тут-то и началась битва, хотя никто не знал, с чьей стороны было произведено первое нападение. Швейцарцы открыли убийственный огонь против мятежников и рассеяли их. Площадь Карусель была быстро очищена. Вскоре, однако, марсельцы и бретонцы вернулись с подкреплением, швейцарцев стали расстреливать пушками, и дворец был взят. Швейцарцы держались до тех пор, пока не получили королевского приказания прекратить огонь. Пришедшие в ярость мятежники продолжали их преследовать; это была уже не битва, а резня. Чернь предавалась во дворце всем крайностям победы.

Между тем Собрание было в большой тревоге; первые пушечные выстрелы вызвали смятение; по мере того, как учащались залпы артиллерии, смятение все увеличивалось. Был момент, когда члены Собрания считали себя погибшими; один из членов, поспешно вбежав в зал, закричал: „По местам,

законодатели, на нас нападают!“ Несколько депутатов встали, чтобы уйти. „Нет, нет, — закричали другие, — наше место здесь!“ С трибуны для публики раздался крик: „Да здравствует Национальное собрание!“ Собрание ответило криком: „Да здравствует нация!“ В это время с улицы слышался крик: „Победа, победа!“, и судьба монархии была решена.

Собрание тотчас же составило прокламацию, чтобы восстановить спокойствие и убедить народ уважать правосудие, магистратуру, права человека, свободу, равенство. Но толпа и ее предводители были всемогущи и этим хотели воспользоваться. В Собрание явился новый муниципалитет за утверждением своих полномочий. Ему предшествовали три знамени с надписями: Отечество, Свобода, Равенство. Приветствие их носило характер требования; заканчивалось оно требованием свержения короля с престола и созыва Национального конвента. Депутации следовали одна за другой, и все выражали одно и то же желание или, лучше сказать, предъявляли то же самое требование. Собрание видело себя вынужденным удовлетворить народ, однако оно не хотело взять на себя лишение короля престола. Верньо вошел на трибуну и от имени Комиссии двенадцати сказал: „Предлагаю вам весьма суровую меру, но я обращаюсь при этом к вашей горести, чтобы доказать вам, как необходимо, чтобы эта мера была принята теперь же“. Эта мера заключалась в созыве Национального конвента, в отставке министров и во временном отречении короля от его сана. Собрание единогласно приняло эту меру; в министерство были призваны опять жирондисты, и наделавшие столько шума декреты были приведены в исполнение. Было выслано за границу около четырех тысяч не присягнувших священников и в армию были посланы комиссары для обеспечения ее верности. Людовик XVI, которому Национальное собрание указало сначала для жительства Люксембургский дворец, был переведен всемогущим городским управлением под предлогом, что без этого оно не отвечает за его безопасность, узником в Тампль. Наконец, 23 сентября было назначено открытие чрезвычайного Собрания для решения участи монархии, которая фактически пала 10 августа, в день восстания черни против среднего класса и конституционной монархии, подобно тому как 14 июля было восстание среднего класса против класса привилегированного и против абсолютной королевской власти. 10 августа было началом новой диктаториальной эпохи, эпохи революционного произвола. Обстоятельства все осложнялись, завязывалась обширная война, требовавшая усиленной энергии, и эта народная, а потому и беспорядочная энергия сделала господство низших классов беспокойным и жестоким. Вопрос совершенно изменился по существу; целью стала не свобода, но общественная безопасность, и период Конвента, от падения Конституции девяносто первого года до утверждения Директорией Конституции III года, был долгой борьбой революции против партий и Европы. Да и могло ли быть иначе? „Революционное движение, раз начавшись, — говорит де Местр, — могло привести к спасению Франции и монархии только при помощи якобинизма. Наши потомки, не заботясь о наших горестях и поплясывая на наших могилах, будут смеяться над нашим теперешним невежеством; они легко утешатся в крайностях, нами пережитых, ибо благодаря им сохранилась целость прекраснейшего государства“.

Департаменты выразили сочувствие событиям десятого августа. Армия, всегда переживающая немного позже влияние революции, была еще конституционно-роялистской, но так как войска зависели от партий, то они должны были легко покориться господствующему направлению. Младшие генералы: Дюмурье, Кюстин, Бирон, Келлерман, Лабурдонне — были склонны одобрить последние перемены. Они не приняли еще ничьей стороны, но надеялись, что революция подвинет их по службе. Не то было с двумя главнокомандующими: Люкнер колебался между восстанием 10 августа, которое он назвал маленьким парижским приключением, и своим другом Лафайетом. Этот последний, глава конституционной партии, верный до конца своей присяге, хотел защищать низверженный трон и несуществующую конституцию. Под его начальством было около тридцати тысяч человек, преданных лично ему и его делу. Главная его квартира находилась близ Седана Выработав план сопротивления в пользу конституции, он сошелся с муниципалитетом этого города и управлением Арденского департамента, чтобы основать гражданский центр, к которому могли присоединиться и другие департаменты. Трое комиссаров, Керсан, Антонель и Перальди, присланные Законодательным собранием в его армию, были арестованы и посажены в Седанскую тюрьму. Поводом к этой мере было следующее соображение: „Национальное собрание было насиловано в своих поступках, и члены его, согласившиеся принять подобное поручение, могут быть только вождями или орудиями партии, насильственно поработившей Собрание и короля“. Войско и гражданские власти затем возобновили присягу конституции, и Лафайет старался расширить круг восстания в армии против восстания народного.

Может быть, в это время генерал больше заботился о прошлом, о законе, о всеобщей присяге и меньше всего о том чрезвычайном положении, в котором находилась Франция. Он видел только, что наиболее дорогие надежды друзей свободы разрушены, он видел, что власть захвачена демагогами и якобинцами. Но он не замечал печальной неизбежности положения, которое вело к торжеству этих последних пришельцев к революции. Буржуазия, достаточно сильная, чтобы уничтожить старый порядок и возвыситься над привилегированными классами, почила после этой победы и оказалась поэтому неспособной отразить эмиграцию и целую Европу. Для этого создалось новое движение, образовались новые убеждения, появился многочисленный класс людей пылких, еще не утомленных и воодушевленных десятым августа так, как буржуазия в свое время была одушевлена 14 июля. Лафайет не мог сойтись с этой новой партией; он сражался с ней во время Учредительного собрания, на Марсовом поле, до и после двадцатого июля. Он не мог ни продолжать играть свою прежнюю роль, ни защищать существование справедливой, но осужденной событиями партии, не подвергая опасности судьбу своей страны и результаты той революции, которой он был искренно предан. Его продолжительное сопротивление возбудило бы гражданскую войну между армией и народом в то самое время, когда он сам не был уверен, что соединение всех усилий окажется достаточным для ведения войны с иностранцами.

Наступило 19 августа; неприятельская армия, выступив из Кобленца 30 июля, поднималась вверх по Мозелю и подвигалась к границам Франции. Войска ввиду общей опасности были расположены подчиниться Собранию; Люкнер, вначале одобрявший Лафайета, теперь с клятвами и слезами отрекался от него перед муниципалитетом Меца, и Лафайет сам почувствовал, что приходится уступить более сильной, чем он, судьбе. Он покинул свою армию, приняв на себя ответственность всего этого восстания. Его сопровождали Бюро-де-Пюзи, Латур-Мобур, Александр Ламет и несколько офицеров его Генерального штаба. Он направился через неприятельские посты в Голландию, чтобы уехать оттуда в Соединенные Штаты, его вторую родину. Но его узнали и арестовали вместе с его спутниками. Вопреки всяким человеческим правам, с ним обошлись как с военнопленным и засадили сперва в Магдебургскую тюрьму, а потом австрийцы увезли его в Ольмюц. Английский парламент ходатайствовал в его пользу, но только Бонапарт, после Кампоформийского договора, освободил его из тюрьмы. В продолжение 4-летнего крайне суровою заключения Лафайет, подвергаясь всем лишениям, не зная о судьбе свободы и своей родины, не имея впереди ничего, кроме безнадежного положения, выказывал героическое мужество. Ему предлагали освобождение из тюрьмы ценой некоторых уступок, но он решил — лучше быть заживо погребенным в своей тюрьме, чем поступиться чем бы то ни было из того святого дела, которому он служил.