История Французской революции (1789 по 1814)
Шрифт:
Положение Собрания было очень затруднительно. Его предшественник завещал ему партии, которые оно заведомо не могло примирить. С самых первых своих заседаний оно должно было заняться борьбой с ними. Эмиграция оказывала устрашающие успехи. Оба брата короля, принц Конде и герцог Бурбонский, протестовали против утверждения Людовиком XVI конституционного акта, то есть против единственного способа соглашения. Они говорили, что король не мог поступиться правом древней монархии, и их протест, распространившийся по всей Франции, произвел большое впечатление на сторонников монархии. Офицеры покидали армию, дворяне свои замки, целые роты солдат дезертировали и становились в ряды войск, собиравшихся по ту сторону границ. Медлившим присылали прялки и тем, кто не покидал королевства, угрожали, что их сочтут за третье сословие, когда дворянство вернется с победой. В австрийских Нидерландах и пограничных курфюршествах устроилась так называемая внешняя Франция. С помощью и покровительством иностранных дворов в Брюсселе, в Вормсе и Кобленце открыто готовились к контрреволюции. Здесь принимали послов от эмигрантов, тогда как посланники французского народа или вовсе не принимались, или были принимаемы неблагосклонно; случалось даже, что их, как, например,
Диссидентское духовенство прилагало все усилия, чтобы внутри страны вызвать диверсию, полезную эмигрантам. „Священники, а в особенности епископы, — говорит маркиз де Феррьер, — употребляли все средства фанатизма, чтобы вооружить сельский и городской люд против гражданского устройства духовенства“. Епископы приказывали священникам не совершать церковных треб в церквах, где служили священники, принявшие присягу, из боязни, чтобы народ не смешивал церковных обрядов и духовенства двух родов. „Кроме окружных посланий, — говорил он, — к приходским священникам в деревнях еще распространялись наказы, составленные специально для народа. В них говорилось, что не должно обращаться для совершения церковных треб к священникам, принявшим присягу, что все „втируши“, принимавшие участие хотя бы только своим присутствием в богослужении, совершают смертный грех, что венчания, совершаемые самозваными священниками, не будут считаться действительными, и обвенчавшиеся навлекут проклятие на себя и на детей своих. Не позволялось иметь никаких сношений ни с священниками, принявшими присягу, ни с отпавшими от церкви; муниципальные чиновники, вводившие в должность выборных священников, делались такими же отступниками, как они сами. Звонарям церкви и старостам предписывалось бросать свои должности в самый момент подобного введения в должность… Этими фанатическими посланиями епископы добились того, чего хотели; повсюду разгорелись религиозные волнения“.
Особенно значительными они были в Кальвадосе, Жеводоне и Вандее. Эти провинции особенно плохо поддавались революционному влиянию, потому что там средний просвещенный класс был немногочисленным, а народ издавна находился в руках духовенства и дворянства. Испуганные жирондисты решили принять строгие меры против эмиграции и диссидентских священников, нападавших на существующий порядок. Бриссо предложил остановить эмиграцию, отбросив, наконец, систему мягкости и снисходительности, с какой, говорил он, до сих пор к ней относились. Он делил эмигрантов на три категории. К первой он относил вождей эмиграции, в том числе двух братьев короля; ко второй чиновников, покидавших свою страну и свои должности и старавшихся увлечь к тому же своих товарищей; к третьей тех, кто, боясь за свою жизнь, из ненависти к революции или по другим причинам бросали отечество, но не вооружались все-таки против него. Бриссо требовал применения суровых законов против первых двух категорий и говорил, что, будучи только плохим политиком, можно отнестись не снисходительно к последней. Некоторые жирондисты хотели ограничиться более строгим надзором, другие находили, что в их распоряжении нет никакого иного средства, чтобы уничтожить дух мятежа, как изгнать подобных священников из пределов королевства. „Всякий путь к примирению, — говорил горячий Инар, — делается бесполезным; я спрашиваю, чего добились путем часто повторяемых прощений? Ваши враги только увеличивали свою смелость в зависимости от вашей снисходительности; они перестанут вредить вам, только истощивши все средства. Они должны быть или побежденными, или победителями; и надо быть слепым или лишенным всякого политического чутья, чтобы не видеть этой великой истины“.
Конституционалисты протестовали против этих мер; они не отрицали опасности, но считали подобные законы проявлением самоуправства и говорили, что выше всего надо ставить уважение к конституции и потому ограничиваться принятием предупредительных мер. Достаточно принять их против эмиграции и подождать открытия настоящего заговора мятежного духовенства; они советовали не переступать закон даже против врагов из боязни, что, раз вступив на этот путь, нельзя будет уже остановиться, и революция погибнет, как и старый порядок, благодаря своей несправедливости. Собрание, однако, считая безопасность государства делом более важным, чем точное выполнение буквы закона, понимало всю опасность колебания и, обуреваемое страстями, всегда приводящими к крутым мерам, не было остановлено этими соображениями. 30 октября оно обнародовало с общего согласия постановление относительно старшего брата короля — Людовика Станислава Ксавье. Ему было приказано на основании конституции вернуться во Францию в течение двух месяцев, в противном случае он лишался своих прав на регентство. Но когда дело коснулось закона против эмигрантов и духовенства, согласие снова нарушилось. 9 ноября Собрание декретировало, что французы, собравшиеся но ту сторону границы, подозреваются в заговоре против отечества. Если к 1 января 1792 г. они будут еще находиться в сборищах, то их сочтут заговорщиками, присудят к смерти и, после заочного осуждения, доход с их имуществ пойдет в пользу нации без нарушения, впрочем, прав их жен, детей и законных кредиторов. 29 ноября Собрание издало подобное же постановление против мятежного духовенства. Все должны были дать гражданскую присягу под страхом лишиться своего содержания и быть заподозренными в мятеже против закона. В случае вторичного отказа священники подвергались строгому надзору. Если в их приходах вспыхивал религиозный мятеж, то их отвозили в главный город департамента; если было доказано их участие в подстрекательстве к бунту, то их сажали в тюрьму.
Король утвердил постановление, касающееся его старшего брата, но наложил свое veto на два остальных. Незадолго пред этим он публично выразил порицание эмиграции и написал уехавшим принцам, призывая их вернуться в королевство. Он звал их во имя спокойствия Франции, во имя любви и послушания к нему, как их брату и королю, и в конце письма прибавлял: „Я вам буду
Но двор и не думал сдаваться; ожидая лучших дней, он бросался из стороны в сторону и повсюду искал поддержки. Он продолжал переговоры с Европой, против вмешательства которой ничего не имел и сам король; он интриговал вместе с министрами против народной партии и пользовался услугами фельянов, не доверяя, в сущности говоря, и им, в борьбе против жирондистов. Двор рассчитывал больше всего на пронырливость Бертрана де Мольвиля, стоявшего во главе совета короля. Этот министр учредил Французский клуб, члены которого были у него на жалованьи. Он покупал одобрение трибун Собрания, надеясь этой подделкой под революцию победить настоящую. Цель его была играть партиями и уничтожать влияние конституции, соблюдая букву закона.
Таким своим поведением двор неосторожно ослабил конституционалистов вместо того, чтобы их укрепить. Он даже помог во вред им избранию Петиона в мэры. Бескорыстие, охватившее Учредительное собрание, заставило всех, кто занимал при нем общественные должности, выйти в отставку. 8 октября Лафайет отказался от командования Национальной гвардией, а Байи от должности мэра. Конституционная партия предлагала, чтобы Байи был заменен Лафайетом, ибо должность мэра Парижа была чрезвычайно важной в политическом отношении, позволяя легко предупреждать или, наоборот, возбуждать мятеж в Париже. До сих пор эта должность занималась членами партии конституционалистов, что дало им возможность, например, подавить волнения на Марсовом поле. Конституционалисты уже потеряли главенство в Собрании и командование Национальной гвардией; теперь от них ушла и муниципальная власть. Двор отдал Петиону, кандидату жирондистов, все голоса, которыми он только располагал. „Лафайет, — говорила королева Бертрану де Мольвилю, — хочет сделаться мэром Парижа, чтобы потом стать дворцовым мэром. Петион якобинец, республиканец, но слишком глуп, чтобы быть вождем партии“. 14 ноября Петион был выбран мэром большинством шести тысяч семисот восьми голосов из десяти тысяч шестисот тридцати двух вотировавших избирателей.
Жирондисты, которым эти выборы дали значительную силу, не удовлетворились переходом власти мэра к своей партии. Франция недолго могла существовать в таком опасном и переходном положении; декреты — справедливые или несправедливые, но долженствующие служить охраной революции — были отвергнуты королем, но не заменены никакой другой правительственной мерой. Министерство проявило или полную неспособность, или злонамеренную беспечность. Жирондисты, наконец, обвинили министра иностранных дел Делессара в умалении достоинства государства и в подвергании его опасности ввиду его тона сношений с иностранными державами, а также ввиду слишком большой медлительности и полной неспособности; они не менее напали и на военного министра дю Портайя и морского, Бертрана де Мольвиля, как на не приведших ни берегов, ни границ в оборонительное положение. Особенно глубокую народную ненависть возбуждали курфюрсты Трирский, Майнцский и епископ Шпейерский, которые благосклонно относились к военным сборищам эмигрантов. Дипломатический комитет предложил собранию объявить королю, что нация будет удовлетворена, если он потребует от пограничных государей рассеяния в продолжение трех недель сборищ эмигрантов и если соберет необходимые военные силы, чтобы заставить уважать международное право. Такой важной мерой жирондисты хотели заставить Людовика XVI взять на себя торжественное обязательство и показать Ратисбонскому сейму и другим европейским дворам твердую решимость Франции.
Инар поддерживал этот проект с трибун. „Поднимемся, — сказал он, — на высоту нашего призвания, будем говорить с министром, с королем и со всей Европой с нам подобающей твердостью. Скажем министрам, что нация не совсем-то была довольна поведением каждого из них, что они должны выбрать между общественной благодарностью и законным наказанием и что под словом ответственность мы подразумеваем смерть. Скажем королю, что его собственная выгода требует охраны конституции, что он царствует только благодаря народу и для народа, что нация его господин и что он подданный закона Скажем Европе, что французский народ, раз вынувши меч, бросает ножны и будет искать их только покрытый лаврами победы; что если министры вовлекут государей в войну против народа, мы завлечем все народы в смертельную войну против государей. Скажем, что все войны, происходившие по приказанию деспотов…“ Тут его прервали аплодисментами, и он воскликнул: „Не аплодируйте, не аплодируйте, уважайте мой энтузиазм, ибо это энтузиазм свободы. Итак, скажем Европе, что все войны, ведшиеся, по приказанию деспотов, между народами, походили на удары, наносимые в темноте друг другу друзьями по наущению подстрекателя. Как только появится дневной свет, они бросят свое оружие, обнимутся и покарают предателя. Точно так же, если в то время, когда армии врагов будут сражаться с нами, свет философии ударит нам в глаза, народы обнимутся перед лицом низвергнутых тиранов, и да утешится земля и да возвеселится небо!“
Собрание единодушно и восторженно приняло предложенную меру и послало 29 ноября депутацию к королю. Воблан был во главе этой депутации. „Государь, — сказал он Людовику XVI, — едва Национальное собрание бросило взгляд на положение государства, как заметило, что источник мятежа, до сих пор его волнующий, надо искать в преступных приготовлениях французских эмигрантов. Их смелость поддерживается германскими государями, нарушающими свой договор с Францией и совершенно забывшими, что они обязаны нам Вестфальским миром, обеспечивающим их права и безопасность. Враждебные приготовления, эти угрозы ворваться во Францию требуют усиленного у нас вооружения, поглощающего громадные суммы денег, которые нация предписала бы вручить своим кредиторам.