История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим

Теккерей Уильям Мейкпис

Она, улыбаясь, церемонно присела перед ними и назвала нас при этом "молодыми людьми". Она стала старше на вид, бледнее и величественнее, чем год назад; мать казалась теперь младшей из двух. По словам леди Каслвуд, она никогда не говорила о своем горе и лишь изредка в спокойном и сдержанном тоне вскользь касалась рухнувших надежд.

По приезде в Каслвуд Беатриса стала часто ходить в деревню, заглядывала в каждый домик, навещала всех больных. Она устроила школу для деревенской детворы, кое-кого из них взялась учить пению. В Каслвудской церкви стоял чудесный старинный орган, и она так дивно хорошо играла на нем, что слава об этом разнеслась на много миль кругом и люди приходили в церковь, вероятно, не только послушать музыку, но и полюбоваться на прекрасную органистку. Пастор Тэшер с женою жили в домике викария, но у них не было детей, с которыми Том мог бы встретить недруга у своего порога. Впрочем, честный Том заботился о том, чтобы иметь поменьше недругов, и с готовностью снимал свою широкополую шляпу перед каждым, кто попадался на пути. На поклоны и любезности он никогда не скупился. С Эсмондом

почтенный пастор повел себя так, будто полковник был по меньшей мере главнокомандующим; в день его приезда, пришедшийся на воскресенье, он обедал в замке, и понадобилась вся настойчивость хозяйки, чтобы убедить его отведать пудинга. Он сокрушался по поводу вероотступничества милорда, однако же весьма усердно пил за здоровье его милости; а за час до того, в церкви, уморил полковника длиннейшей, ученейшей и душеспасительнейшей проповедью.

Эсмонд провел дома всего лишь два дня; дело, ради которого он приезжал, требовало его спешного отъезда в чужие края. За это время он лишь однажды видел Беатрису наедине; как-то раз, когда он сидел и беседовал со своей госпожой в длинной гобеленовой гостиной - совсем как в старые времена, - она вызвала его в соседнюю комнату, некогда служившую опочивальней виконтессе Изабелле. Эсмонд словно живую видел перед собой старую леди, как она в ночной сорочке сидела на постели в то утро, когда стража явилась арестовать ее. Теперь прекраснейшая женщина Англии спала на этой постели за тяжелым штофным пологом, который нисколько не выцвел с тех пор, как Эсмонд видел его в последний раз.

Беатриса в своих черных одеждах стояла посреди комнаты, держа в руках небольшой ящичек; то был футляр с тетушкиными драгоценностями, свадебный подарок Эсмонда; на крышке его была вытиснена корона, которую бедной девушке не суждено было надеть.

– Возьмите это, Гарри, - сказала она.
– Мне теперь уже не понадобятся бриллианты.
– Она говорила негромким, ровным голосом, без малейшего признака волнения. Ее прекрасная рука, протягивавшая Эсмонду шагреневый футляр, не дрожала. Эсмонд увидел на этой руке черный бархатный браслет с миниатюрой герцога на эмали; его светлость подарил ей его за три дня до своей гибели.

Эсмонд возразил, что бриллианты более не принадлежат ему, и попытался обратить в шутку это возвращение подарка.

– На что они мне?
– сказал он.
– Принц Евгений не похорошел от бриллиантовой пряжки на шляпе, и желтизну моего лица тоже едва ли скрасят бриллианты.

– Вы подарите их своей жене, кузен, - сказала она.
– У вашей жены будет прелестный цвет лица.

– Беатриса!
– вскричал Эсмонд, чувствуя, как уже бывало не раз, что старое пламя вновь разгорается в нем.
– Согласны вы надеть эти драгоценности в день нашей свадьбы? Вы однажды сказали, что слишком мало знаете меня; теперь вы узнали меня лучше; вы знаете, как я десять лет добивался того, о чем мечтал, знаете, сколько я перенес ради этого.

– Вы требуете платы за свое постоянство, милорд!
– воскликнула она.
– В таком preux chevalier {Безупречный рыцарь (франц.).} - и вдруг корысть! Стыдитесь, кузен.

– Беатриса!
– сказал Эсмонд.
– Если мне удастся совершить нечто, о чем вы сами мечтали, что будет достойно и вас и меня, что даст мне имя, которое не стыдно будет предложить вам, захотите ли вы принять это имя? Вы сказали однажды, что было время, когда я мог бы надеяться; так ли невозможно вернуть его? Не надо качать головой, Беатриса; обещайте лишь, что выслушаете меня еще раз через год. Если я вернусь к вам и принесу вам славу, будете ли вы довольны? Если я свершу то, чего вы сильнее всего хотите, чего сильнее всего желал тот, кого уже нет, тронет ли это ваше сердце?

– Что это такое, Генри?
– спросила она, и лицо ее оживилось.
– О чем вы говорите?

– Не задавайте вопросов, - сказал он, - дайте мне срок и ждите; и если я принесу вам то, что было для вас заветной мечтой, о чем вы тысячу раз молились творцу, неужели вы не захотите наградить того, кто исполнит ваше желание? Спрячьте эти драгоценности и храните их, и если только во власти человеческой свершить то, о чем я говорю, даю вам клятву: настанет день, когда в вашем доме будет великий пир, и вы с гордостью украсите себя тогда моим подарком, хоть это и не будет день свадьбы, вашей или моей. Больше я ничего не скажу; не думайте о моих словах и не отпирайте шкатулку с бриллиантами до того дня, когда я сам напомню вам о том и о другом. Сейчас мне нужно от вас только одно: помните и ждите.

– Вы уезжаете из Англии, кузен?
– спросила Беатриса, обнаруживая некоторое волнение.

– Да, завтра же, - сказал Эсмонд.

– В Лотарингию, кузен?
– спросила Беатриса и положила руку на его локоть - ту самую руку, на которой надет был подаренный герцогом браслет. Погодите, Гарри!
– продолжала она, и в голосе ее послышалась несвойственная ей тоска.
– Выслушайте меня на прощание. Я вас очень люблю. Я высоко ценю вас, да и можно ли не ценить, зная ту преданность, которую вы всегда питали ко всем нам. Но, должно быть, у меня нет сердца; по крайней мере, я не встречала человека, который затронул бы его. Если бы встретила, я пошла бы за ним, будь он даже простой солдат, носилась бы с ним по морям, как те пираты, о которых вы читали нам, когда мы были детьми. Я все сделала бы, все вынесла бы ради такого человека, но я так и не встретила его. Вы слишком рабски подчинялись мне, чтобы завоевать мое сердце, и даже милорд герцог не сумел покорить его. Я не была бы счастлива, сделавшись женою милорда. Мне это стало ясно три месяца спустя после нашей помолвки, но тщеславие не дало мне расстроить ее. О Гарри! Я плакала раз или два, когда он умер, но то

были слезы не скорби, а ярости, оттого что я не могу горевать о нем. С ужасом я обнаружила, что радуюсь его смерти; и, свяжи я свою судьбу с вами, меня томило бы то же чувство порабощения, то же стремление высвободиться и убежать. Обоим нам было бы тяжело, вам особенно, потому что вы ревнивы, так же как и герцог. Я старалась любить его, старалась, как только могла; заставляла себя радоваться его приходу, покорно выслушивала его речи, примерялась всячески к роли жены, которую мне предстояло играть до конца моих дней. Но полчаса подобного угождения чужому нраву утомляли меня; что ж было бы, если б это длилось всю жизнь? Он говорил, а мысли мои в это время блуждали, и я думала: о, хоть бы он бросил мою руку, хоть бы не стоял на коленях передо мной! Я видела все величие и благородство его души, знала, что он в тысячу раз благороднее и достойней меня, как и вы, кузен, да, да, в миллион раз достойней. Но не за эти качества я избрала его. Я сделала это потому, что хотела достигнуть высокого положения в свете, но надежды мои не сбылись, - не сбылись, и я не скорблю о нем. Как часто, слушая его признания и пылкие речи, я думала: вот я выхожу за него замуж, но если я потом встречу того, настоящего, я возненавижу мужа и уйду от него! Я нехорошая, Генри. Мать моя кротка и добра, как ангел, и я часто дивлюсь, откуда у нее такая дочь. Она не из сильных, но она скорей умерла бы, нежели причинила бы зло другому. Я сильней ее, но именно потому я не остановилась бы ни перед чем. Мне дела нет до того, о чем твердят пасторы в своих назойливых проповедях; я встречала этих пасторов при дворе и знаю, что самая низкая придворная интриганка не сравнится с ними в низости и душевном ничтожестве. О, как наскучил, как опостылел мне свет! Я жду только еще одного события, а когда оно совершится, я перейду в веру Фрэнка, которую исповедовала и ваша бедная матушка, уйду в монахини и кончу дни свои, как кончила она. Вот когда мне пригодятся ваши бриллианты - говорят, монахини надевают все свои самые лучшие драгоценности в день пострижения. Покуда же я спрячу их, как вы меня о том просили. А теперь прощайте, кузен; я слышу, как матушка за стеною в нетерпении ходит по комнате, ломая свою хорошенькую головку в догадках, о чем мы с вами можем так долго беседовать. Она ведь ревнива, все женщины ревнивы. Мне иногда приходит в голову, что это единственная женская черта, которая у меня есть. Прощайте же. Прощайте, брат мой!
– Она подставила ему щеку, в знак родственной привилегии. Щека была холодна, как мрамор.

Госпожа Эсмонда ничем не выдала своей ревности, когда он воротился к ней в соседнюю комнату. Среди прочих женских качеств, отличавших ее, была и эта способность - по желанию скрывать свои чувства, - и она владела ею в совершенстве.

Он покинул Каслвуд, чтобы приступить к выполнению взятой на себя задачи, готовый либо возвыситься, либо погибнуть. Состояние духа его было таково, что он искал какого-то внешнего напряжения, чтоб противодействовать недугу, точившему его изнутри.

Глава VIII

Я совершаю путешествие во Францию и привожу оттуда портрет кисти Риго

Мистер Эсмонд не счел уместным брать отпуск при дворе, ни возвещать всем завсегдатаям Пэл-Мэл и кофеен о своем намерении покинуть Англию и предпочел по возможности сохранить свой отъезд в тайне. Он запасся бумагами на имя некоего французского дворянина с помощью доктора Эттербери, который сумел раздобыть все необходимое в канцелярии самого лорда Болинброка, не обращаясь непосредственно к государственному секретарю. Локвуда, своего верного слугу, он взял с собою в Каслвуд и там оставил, в Лондоне же заранее позаботился распространить слух о том, что занемог и едет в Хэмпшир подышать сельским воздухом; и, приняв, таким образом, все меры предосторожности, тихо и без огласки отбыл для выполнения своей миссии.

План мистера Эсмонда требовал непременного участия Фрэнка Каслвуда, а потому он первым делом направился в Брюссель (через Антверпен, место изгнания герцога Мальборо) и, впервые увидев своего милого питомца в роли отца семейства, нашел, что он изрядно тяготится супружескими оковами и тем упорством, с которым Клотильда не выпускает его из своих объятий. Последней так и не привелось познакомиться с полковником Эсмондом, но зато некий мсье Симон, из полка королевских кроатов (Эсмонду пришел на память бравый ирландец, встреченный им после Мальплакэ, в день, когда он впервые, увидел молодого короля), был представлен виконтессе Каслвуд, урожденной графине Вертгейм, а также многочисленным долговязым графам, братьям ее милости, ее папаше-камергеру и супруге последнего, теще Фрэнка, рослой и величественной особе весьма внушительного телосложения, как и подобало матери, произведшей на свет целую роту гренадер. Все племя проживало в небольшом замке близ Брюсселя, арендованном Фрэнком, ездило на его лошадях, пило его вино и вообще жило на широкую ногу за счет бедного мальчика. Мистер Эсмонд с детства бегло говорил по-французски, так как язык этот был для него родным; и если бы даже кто-либо из семейства Фрэнка (сами они, говоря по-французски, гнусавили, как все фламандцы) обнаружил в произношении Симона кое-какие недочеты, это легко было объяснить долгим пребыванием в Англии, куда он попал в качестве пленного после Бленгейма, женился там и безвыездно прожил все эти годы. Его история звучала вполне правдоподобно; никто, кроме Фрэнка, не мог бы заподозрить истину, а Фрэнк, узнав о плане Эсмонда, пришел в полный восторг; надо сказать, он всегда с неизменной преданностью восхищался своим родственником и почитал его лучшим из родственников и из людей. Молодой Каслвуд тотчас же самым пылким образом изъявил свою готовность принять участие в задуманном, тем более что это открывало ему перспективу проехаться в Париж, подальше от шурьев, тестя и тещи, чье заботливое внимание несколько утомляло его.