История ислама
Шрифт:
Мы уже знаем как просты были, доходя почти до скудости, основы веры, представлявшейся каждому при первом знакомстве с сущностью ислама: «Нет божества кроме Бога, а Мухаммед — посланник Божий». Вот два главные положения, к которым присоединяется еще третье — воскресение мертвых и Страшный суд. И из всего этого оригинальным, собственно, является одно утверждение, что Мухаммед — посланник Божий. Но мусульманский Бог и мусульманское воскресение мертвых, в конце концов, нечто совершенно иное, чем то, что подразумевают под этим христиане и иудеи.
Что касается понятия о божестве, то уже и раньше было отмечено, что Мухаммед по всему своему духовному существу, по обстоятельствам жизни и, наконец, по своей нравственной несостоятельности представлял себе Бога, правда, превышающим все земные понятия — вечным, всемогущим творцом мира, «властелином в день судный», — но никак не святым и справедливым. Положим, догматика и других религий не приводит иных доводов для основ и обязательств, свойственных ее этике, кроме одного только божественного откровения, но зато в других религиях стараются указать, что воля Божия есть в то же время представление всего, что человек считает справедливым и святым, а также добрым и любвеобильным. Бог Корана наказывает неверие без всякого милосердия, даже с особенным самодовольством, подобно мстительному арабу, отплачивающему неуклонно за каждое личное оскорбление. И Аллах отдает свои повеления не потому, что они святы и справедливы, а потому, что ему так хочется. Даже позднейшая схоластическая теология, развившая столь достойную всяческой похвалы проницательность при начертании системы вероучения, не в силах разрешить главной задачи, т. е. найти руководящий принцип в выражениях той божеской воли, которая от наивысших требований полного самопо-жертвования со стороны правоверных в делах веры переходит к ограничению войны в святой месяц, снисходит даже до мелочных забот улаживания какого-нибудь последнего скандала в гареме пророка. В противоречивой неровности и путанице понятий трудно было разобраться; приходилось поневоле объяснять многое тиранически абсолютным: «Саr tel est notre plaisir» [121] . Ислам превзошел окаменелое, так сказать, понятие позднейшего иудейства
121
Такова наша прихоть.
122
Всем, вероятно, знакомо это поверхностное представление, что судьба каждого человека предвеки ему предназначена и начертана на небе. Вот почему и ныне турок часто толкует о своем кисмет («удаленное», «судьба»), а араб встречает всякое несчастье стоическим мукаддар (так было предопределено) или мектуб (так было написано).
Неясность понятия о сущности божества в Коране возбудила споры между теологами и по поводу другого пункта. Когда Мухаммед (только едва ли в начале пророческой его деятельности) познакомился с христианским догматом триипостасности, он иначе не мог его представить себе, как в форме тройственности божества. Это пониманье совершенно соответствовало указанной манере семитского духа, который не был даже в состоянии себе уяснить, зачем догматика прямо не формулирует полного единства. В противоположение этому догмату пророк напирал сильнее всего на то, что Бог лишь един — и учит: «Он — Бог — един, вечный Бог. Он не рождал и не рожден: кого-либо равного Ему не бывало» (сура 112). И вот, именно вследствие выдвинутого вперед этого настоятельного «кого-либо равного ему не бывало», развилось до крайних пределов понятие об абсолютной высоте, недосягаемом отдалении, почти, можно сказать, отчуждении Бога от всего человеческого, что и вылилось, как мы уже видели, в форму отношений властелина к рабу. Но далее этого у Мухаммеда абстрактное мышление не шло, чистое представление духовного существа Бога ему не давалось. Он являлся у пророка не иначе, как в несколько преувеличенном человеческом образе. Так, в Коране упоминается, например, о руках и лике Божиих; Моисей молит Господа: «Дозволь мне лицезреть тебя» и т. д. в подобном роде. Пророк подражает вообще картинности изложений как Ветхого, так и Нового завета и при этом вдается действительно в представления несомненно антропоморфного характера. С другой стороны, подыскивает он усердно все новые и новые эпитеты для более яркого обозначения величия, вечности и всемогущества высочайшего; поэтому существо божие обставлено у него значительным числом имен прилагательных, как, например, всемогущий, премудрый, милосердный, всеведущий и т. п. Позднейшие теологи, неуклонно стремившиеся к возможно последовательному мышлению, не могли, конечно, не заметить этого внутреннего противоречия между оттенками обоих крайних воззрений на самое существо божие. Поэтому вольномыслящие старались во всем том, где придавались человеческие свойства божеству, видеть лишь картинность изображений, а где было возможно — даже игнорировать текст. Люди же строго правоверного направления силились восстановить, несомненно, часто ускользающий при этом смысл писания и требовали во что бы ни стало буквального, по возможности, понимания. Первые, само собой, дошли до того, что несколько уронили уважение к самому Корану, другие же придали ему значение чрезмерное. В этом споре «о свойствах Бога» обе стороны горячились не в меру. Положим, ортодоксы рассуждали правильней, ибо нельзя отрицать того, что противники их, отвергая постепенно все божеские качества, и такие, например, как мудрость, справедливость и т. п., мало-помалу отняли у понятия божества всякое определенное содержание, так что они рисковали окончательно заблудиться в дебрях пантеизма. Когда, наконец, перевес перешел на сторону ортодоксии, все-таки невозможно было вполне изгладить те противоречия, вследствие которых возгорелся весь спор. Если оставалось неопровержимым, что понятие о Боге не должно быть очеловечиваемо, то свойства божества, существование которых отрицать нельзя было, отныне предлагалось представлять себе насколько возможно более далекими от человеческих представлений. Таким образом, в конце концов они становились лишь пустым звуком. Если допустить, например, что Господь справедлив, но в том особом роде, которого человек не в состоянии себе и представить, то остается он по-прежнему для раба своего опять-таки тем же грозным властелином. О существе его тот не имеет права и допытываться, повеления обязан со страхом выжидать и пунктуально, механически послушно исполнять, вверяя ему все свое существо, предаваясь всецело и беззаветно.
Нельзя, однако, отказать в двух преимуществах мусульманскому воззрению на существо Божие. Во-первых, оно если и отрицательного почти сплошь свойства, но зато по тому же самому и просто, как ни в одной другой религии. Лучше всего объясняют это самые победы, одержанные исламом не только наружно, при помощи меча правоверных, но и над сердцами покоренных. Даже и ныне среди малокультурных народов религия эта пользуется гораздо более значительным успехом, чем, например, христианство. Во-вторых, фатализм внедряет убеждение, что никому ничего не приключится, чего не было бы предопределено предвеки, чего не было бы начертано заранее, чего можно было бы избегнуть либо изменить в своей участи. Вследствие этого является сознание, что каждый мусульманин стоит гораздо выше массы неверующих, которым их видимые успехи, самые полные, приуготовляют лишь огонь геенны. Фатализм придает человеку особое достоинство в каждом его жизненном положении, невозмутимое спокойствие в несчастии, признаваемое единогласно всеми, кто проживал более долгое время среди исповедников ислама. В этом отношении действительно ислам по всей справедливости заслуживает названия религии мужей.
Второй догмат, пророчество, не требует никакого дальнейшего объяснения. Учение о грехопадении Мухаммед заимствовал из Ветхого Завета. Чтобы предостеречь людей, учит он далее, от последствий всеобщего грехопадения, дабы отвратить их от всего злого, в особенности же от идолопоклонства, и убедить вернуться к чистому монотеизму, Бог посылал каждому народу, в известное время, пророков, которым через посредство архангела Гавриила объявлял свою волю и которых вдохновлял откровениями. Откровения эти сохранились в Священном писании; так, например, для иудеев и христиан в Торе [123] , Псалтыри и Евангелии. Предпоследним пророком был Иисус; он и его предшественники предвещали появление Мухаммеда, а после него никакого другого пророка более не явится. Послан Мухаммед собственно к арабам, но с тем чтобы вообще восстановить повсюду испорченную иудеями и христианами чистую древнюю веру, религию Авраама, как особенно любил он выражаться, т. е. дабы ислам распространился по всему миру. Мухаммед сам по себе обыкновенный человек, как и все другие [124] , как и Иисус. Но он носитель последнего и окончательного откровения, которое Бог преподал чрез посредничество его в Коране. Вследствие того, что он восстанавливает смысл прежних откровений, даже расширяет их сообразно измененным потребностям времени, Коран сам по себе — абсолютное откровение, исключительно имеющее значение божеского закона, пунктуальное исполнение которого составляет высшую обязанность каждого правоверного. Естественным следствием усиления понятия о всемогуществе Божием относительно предопределения всего сущего явилось стремление признать постепенно Коран нерукотворенным, предвеки существовавшим у Бога; между тем как вольномыслящие утверждали, что божеское слово — так же как
123
Пятикнижие Моисея.
124
Это не раз и с большой силой повторяется в Коране. Мы уже видели, что сам он не выказывал притязаний ни на непогрешимость, ни на сверхъестественные свойства, как, например, свойства чудотворца. Но по мере все большего и большего распространения ислама самой личности пророка придают все высшее значение. Не прошло и 150 лет после его смерти, как предание начинает рассказывать бесчисленные чудеса, и если позднейшая догматика не может ввиду текста Корана утверждать в теории прямо о непогрешимости Мухаммеда, все же она добавляет от себя такие эпитеты, как превосходнейший из «смертных», и этим как бы санкционирует нечто необычайное. Во всяком случай едва ли ныне осмелится кто-либо из правоверных мусульман выказать сомнение в чудодейственной силе пророка и нравственном совершенстве его, почти граничащем с непогрешимостью.
Текст Корана, в том виде как он сохранился и поныне, должен, конечно, во всем существенном считаться подлинным равно и для новейшей критики, но понимание отдельных мест не в одинаковой мере обеспечено. Многое темно и истолковывается много различно, встречаются и такие места, значение которых может быть выяснено лишь при помощи исторических фактов, по поводу которых появилось данное откровение. Все эти трудности мусульманское богословие устраняет тем, что собрало с величайшей заботливостью все известия и отзывы о поступках пророка, сообщенные очевидцами, слышавшими о совершившемся собственными своими ушами. Известия эти сохранялись в течение первого столетия устно, далее передавались как предание. Из этих сказаний мы узнаем, как хотел сам пророк, чтобы понимали то или другое выражение в Коране, к какому событию или лицу приурочено отдельное место, в какое время имело место откровение. Рядом сохранено в предании большое число наставлений и предписаний Мухаммеда, которые он сам не считал за прямые божеские откровения, а обнародовал лишь в качестве руководителя общины. Для его ближайших преемников, во всем пунктуально старавшихся следовать его примеру, они при некоторых обстоятельствах давали удобную почву для расширения законодательства Корана, если особенный случай не был предусмотрен в самом писании. Предания эти, так называемая сунна, составляют, таким образом, необходимое объяснение и применение божьего слова к предметам повседневной жизни и служат наряду с Кораном, главным источником, из которого богословы и правоведы — деятельность же их у мусульман почти тождественна — почерпают данные своей научно-духовной системы. Вследствие долгого периода пользования устным преданием явились многочисленные подделки, которые необходимо было отделить от истинного зерна традиции; задачу эту исполнили специальные исследователи преданий, которые и занимают выдающееся место во всей системе мусульманской знати [125] .
125
Конечно, правила, положенные в основу этих изысканий, мало согласуются с нашей исторической критикой. Поэтому не следует удивляться, что приходится иногда встречаться с совершенно невероятными историями, чудесными и тенденциозными переиначиваниями фактов, но рядом можно найти целую массу драгоценного материала. И отделить его от трухи в большинстве случаев не представляется неразрешимой задачей, особенно же для западной науки.
При особенном пристрастии к предметам, которые с трудом поддаются исследованию, даже на основании источников откровения — это и у нас служило отличительным признаком известного направления схоластической теологии, — обращается мусульманская догматика к учению о загробной жизни, третьей основе ислама. «Человек принадлежит Богу и к нему же должен вернуться» — наипростейшая форма этого положения; но как раз именно в этом пункте Коран дает для отдельных представлений крайне грубые и чувственные картины. Для всего человечества за пределами мира, там, где Бог и ангелы пребывают вечно, все, конечно, сокрыто. Но действительное существование замогильного бытия проявится ужасающим образом для всех отрицателей. В день Страшного суда трубный глас взовет к спящим во гробах, необозримыми рядами предстанут они пред Божий трон, а вдали обозначатся весы, на которых деяния каждого человека будут взвешены. Тогда оба ангела-писца внесут книгу, на которой записан весь дебет и кредит грешника. Над бездной ада перекинут будет мост (сырат), подобный тончайшей паутине, острее лезвия меча. Чрез него должны переходить все души и, смотря по приговору наивысшего, спасенный в одно мгновение очутится на другой стороне, а осужденный низвергнется стремглав в ад и навеки пребудет там. Утехи рая, понятно, описываются в Коране весьма подробно: здесь разрешается запрещенное на земле вино; под тенистой листвой у потоков живой воды ждут отдыхающих правоверных красивейшие юноши, поджидают в качестве супруг стройные девы «большеглазые» [126] , а рядом с этим для исключительных, менее материальных натур предоставляется наивысшая цель блаженства — «лицезрение Божье». Очень скверно, конечно, приходится осужденным на адские муки: терпят они или огненную пытку, или ужасный холод, пища их состоит из отвратительных, ядовитых материалов, а стража геенны препятствует всякой попытке к бегству. Все эти представления безгранично преувеличены и разукрашены в позднейшее время. Целые книги наполнены одними только подробными описаниями того, что будет после Страшного суда. Во всех этих описаниях и следа нет силы народного духа, творящего мифы; видимо, здесь разыгралась расслабленная фантазия ученого со всем искусственным безвкусием изобретения; останавливаться над этим предметом не стоит, достаточно будет упомянуть об одном штрихе, составляющем всеобщее верование толпы: существует поверие, что тотчас после погребения души возвращаются на короткое время в тело. Два ангела, Накир и Мункар [127] , расспрашивают покойника о земном бытии; сотворившие что-либо особенно злое наказываются тут же и претерпевают телесные мучения.
126
Так называемые гурии. Впрочем, вопреки широко распространенному предрассудку, и верующие женщины принимают участие в блаженстве. Хотя мужскому населению рая предоставлен свободный выбор подруг, но особенно благочестивые уверены, что и там правоверный супруг не покинет их.
127
Оба имени, по первоначальной форме прилагательные, в соединении с лицом или вещью означают нечто мучительное и отталкивающее.
Требования, предъявляемые душам на Страшном суде, носят характер вполне отрицательного свойства: так, например, ни один неверующий не может надеяться избегнуть геенны огненной. С другой стороны, безусловное вступление в рай представляется лишь тому из исповедников ислама, кто претерпел муки, кто, следуя по «стезе Божией», пал в священной войне, а также, будучи крепок в вере, неожиданно и безвинно погиб. Остальные обязаны совершить известное число добрых дел, в особенности же заслужить заступничество пророка, чтобы приобрести необходимый противовес своим грехам, страшно тяготеющим на чаше весов Страшного судилища. По этому поводу у теологов приводится целый ряд примеров, но из всех их в конце концов опять-таки вытекает, что относительно этого нет ничего определенного, а все зависит от милосердия Божия. Во всяком случае мусульманин может быть уверен, что он, признавая вероучение, совершил главное, и если счет его окажется не слишком отягчен, то может надеяться избегнуть на том свете банкротства — как Мухаммед, в качестве старого купца Мекки, называл совокупность всего земного нечестия, предъявляемого каждому на Страшном суде.
Также, как и в позднейшем иудаизме, в воззрениях Корана на религиозные обряды мало внутренней связи собственно с учением о вере; все они носят характер законности лишь внешней. «Что приказано, должно быть исполнено», так гласит ислам, все равно как устав наших военных. А заключается ли в приказанном обязательство высоконравственного значения, как, например, в заповеди относиться честно к ближнему, или же только чисто ритуальное предписание, подобно необходимости омовения пред началом молитвы — это для мусульманина совершенно безразлично. Поступают они честно, точно так же, как совершают омовения: ибо так написано в Коране, а также и потому, что последствием неповиновения будет жестокое раскаяние на Страшном суде. Вообще эта точка зрения законности предписаний тесно связана со своеобразным представлением о Боге, как о своенравном в высшей степени повелителе, и признается лишь с формальной стороны: из источника же религиозной душевной потребности не вытекает для мусульманина, по крайней мере по теории, никакого набожного действия, имеющего прямое нравственное само по себе достоинство; если и происходит согласование нравственного долга с предписаниями религии, все же благодаря только господствующему направлению — слепо повиноваться приказаниям Божиим. Конечно, и среди мусульман, может быть даже не менее, чем между другими исповеданиями, встречается множество по натуре и направлению хороших людей, которые, подобно сосне, растущей прямо вверх, поступают честно и справедливо. Но это, конечно, нисколько не изменяет односторонности теологической системы, а она повсюду успела уже стать непреложным достоянием воззрений масс народных. Едва ли, например, найдется много из мусульман, чья совесть возмутится, когда при них обманывают неверующего, хотя по отношению к своим единоверцам все они могут оказаться людьми вполне честными. Вследствие этого да не удивляется читатель, если при обзоре обрядности ислама будут попадаться рядом предметы весьма разновидные и, в глазах наших, неодинакового достоинства. Особенно характеристично для ислама то обстоятельство, что именно те повеления, которые считаются непреложными, так называемые пять канонических столпов религии, все относятся исключительно к узаконению ритуала, а равно и взиманию податей.
Первою каноническою обязанностью правоверного считается очищение. Оно состоит из омовений, служащих подготовлением к молитве и другим религиозным действиям, а также для устранения осквернений и прикосновений, от которых человек — пользуясь выражением, употребляемым в иудейском ритуале, — становится нечистым в смысле левитском. К главнейшим случаям осквернения относят: естественное испражнение и прикасание к вещам, по закону нечистым, так, например, к вину, к падали или же к неверующему. Как и все церемонии ислама, омовения эти не имеют символического значения, как бывает это в других религиях; они служат просто для восстановления человека снова в том виде, в каком подобает ему быть во время сношений с Творцом. Омовения существуют двух родов: обыкновенное, малое, при котором моют лицо, руки по локоть и ноги до лодыжки. Оно производится после малых загрязнений, перед каждой молитвой и утром, после пробуждения; при большом омывают в некоторых случаях все тело, так, например, у женщин после родов, труп умершего перед погребением и т. п. Если воды невозможно достать, то очищение может быть произведено посредством трения песком.