История ислама
Шрифт:
Обрезание новорожденных было в обычае у арабов задолго до Мухаммеда. Ислам его только удержал; оно служит знаком принадлежности к общине и необходимо в той же мере, как и у иудеев, или же как крещение у христиан. Совершается оно на пятом или шестом году жизни и составляет семейный праздник.
Законоположения, относящиеся к браку, по сравнению с произволом языческого периода, конечно, составляют шаг вперед; но санкционирование полигамии среди мусульманских народов принесло многоразличный вред. Положим, не следует в данном случае впадать в преувеличения. Если, по нашим понятиям, мусульманину предоставлена большая легкость в заключении браков, то, с другой стороны, нельзя не признать, что вообще между мусульманами, до и после брака, существует бесконечно менее безнравственности, чем у нас, например, на Западе. Затем пророком весьма обстоятельно предписывается, чтобы никто не смел брать более жен, чем сколько в состоянии прилично содержать. Поэтому большая часть народа, за весьма редкими исключениями, довольствуется одною подругой. Благодаря, однако, легкости получения развода и вследствие разрешения, кроме четырех законных жен, брать для себя в виде побочных сколько угодно рабынь, мусульманские брачные установления не благоприятствуют ни порядочности семейной жизни, ни сохранению выработанного народного типа в высших классах общества. И общественное положение женщин также стало подчиненным [137] вследствие того же предписания Корана, причем повеление о возвращении приданого после развода давало женщине лишь несовершенную защиту, ибо отослать ее мужчина мог всегда, когда вздумает или найдет это подходящим. Впрочем, применение этого права связано с разного рода формальностями, клонящимися к тому, чтобы предотвратить всякую поспешность или же убедить стороны к примирению. Тем не менее определенно выраженная воля мужчины ставит женщину в беспомощное состояние. Очень важно также в историческом отношении, что законность детей зависела не от положения их матери, а от признания со стороны отца. Раз оно выражено, сын рабыни становится равноправным с детьми законной жены во всех имущественных правах и при разделе наследства. Оно делится вообще на равные части между детьми мужеского рода и не дает предпочтения
137
Следует, впрочем, напомнить, что низведение женщин до положения пленниц гарема не вытекало, собственно, из истинного духа ислама. Постепенного улучшения их положения можно было ожидать в будущем, если бы не случайное обстоятельство, повлекшее за собой несоответственное предписание. А жизнь в гареме, тесно связанная с институтом евнухов, появилась лишь позднее при Омейядах и позаимствована целиком у христианской Византии. В IX–X вв. славились «заводы» евнухов, содержимые евреями во Франции (см. Dozy, Histoirc des musulmans d’Espague, Leyde, 1861, t. III, 60). — Примеч. ред.
Более заслуживают одобрения постановления о рабах; хотя ислам их и не уничтожил, но во многих отношениях смягчил обхождение с ними. Само собой понятно, что человеколюбивые стремления Мухаммеда были часто нарушаемы и поныне нарушаются не только по произволу деспотических властелинов, но еще чаще от жестокосердия и свирепости собственников, но ведь то же самое совершается поныне и в странах христианских. Пророком предписывалось тому, кто добыл раба как военнопленного на войне, либо купил, наследовал, наконец, получил в подарок, пользоваться лично им и его рабочей силой, но зато налагалось на владельца обязательство обходиться с ним более или менее человечно. Если мусульманин брал себе в гарем наложницей рабыню и получалось от нее потомство, то он не имел права продавать ее, а после его смерти она становилась свободной. Считалось добрым делом даровать рабу волю; последний мог также откупиться, если был в состоянии внести своему господину соответствующий выкуп, смотря по уговору, до или после освобождения. Вольноотпущенный оставался во всяком случае как бы клиентом, в некотором подчиненном отношении к своему прежнему господину.
Менее замечательного в мусульманском уголовном законе. Убийца подвергается смерти; за случайное и ненамеренное убийство требуется вознаграждение оставшихся родных или налагается какое-либо другое взыскание. За телесное повреждение виновник может поплатиться, следуя основному принципу «око за око, зуб за зуб», но может также откупиться денежным вознаграждением потерпевшему. Воровство, если предмет кражи более или менее значителен, наказывается отсечением правой руки; в случае повторений следуют дальнейшее калеченье или продолжительное заключенье в тюрьму. Прелюбодеяние наказывается сотнею ударов кнутом, а если виновник из неверующих и соблазнил мусульманку, то подвергается смертной казни. Богохульство, хуление Мухаммеда или древних пророков, както Моисея и Христа, считается также одним из тягчайших грехов и наказывается смертью; тому же подвергается отпавший от ислама, если он продолжает упорствовать в своем отступничестве.
Если в религиозных законах ислама, как можно заключить по вышеизложенному, заключается бесконечное множество отдельных постановлений, которые другие религии, за исключением иудейской, предоставляют государственному праву, зато мы не находим в Коране краткого изложения главнейших нравственных предписаний, какие группируются, например, в десяти заповедях. Встречаются, правда, случайные нравственные наставления, например, необходимость поступать честно в деловых сношениях и т. п., но потребности построения небольшого свода общих правил, к которым во всем житейском каждый мог бы самостоятельно приноравливать свою совесть, ислам как бы не ощущает. Для него деяния не важны, все сосредоточивается на вере. Каждое повеление Божие, возвещенное чрез откровение пророку, как таковое и обязательно, не принимая в соображение какой бы то ни было связи с остальными постановлениями. Поэтому для мусульманина почти непонятна разница между религиозностью и нравственностью. Ни в каком случае нельзя ему втолковать, что Богу могут быть угоднее честные поступки человека, чем молитва и омовение, исполняемые пунктуально. Это неразборчивое смешение обрядовых, нравственных и юридических предписаний, причем первые почти в той мере, как у фарисеев, выступают на передний план, а затем механическая смесь монотеистических воззрений в форме иудейских и христианских вероположений, притом понятых далеко не правильно, с остатками, не имеющими никакого значения в религиозном отношении, арабских национальных обычаев, представляют в общем не особенно утешительную картину. Зато с другой стороны, принимая во внимание время появления ислама, нельзя не признать за ним, в сущности, необычайного значения. Не в том, конечно, заключается секрет успехов Мухаммеда, что он часто с неразумной, иногда почти детской сноровкой складывал свое священное писание из искаженных обрывков преданий других религий, а в том, что он сумел свою религию — все равно откуда она ни происходила — приладить ко всем глубоко укоренившимся предрассудкам арабов и при этом не устранить совершенно основ своего монотеистического учения; вот что было верхом искусства, и мастерское выполнение этой трудной задачи составляет главную его заслугу. Не сразу удалось ему это. Даже так называемое возвращение к язычеству было не чем иным, как предисловием для возвышения Ка’бы до степени киблы и для включения хаджжа в число «столпов веры». Итак, ислам отличается от других монотеистических религий не только отрицательным отклонением от определенных, по преимуществу христианских догматов, но также и прививкой монотеизма в народности арабской, что и обозначилось наружно церемониями хаджжа, а внутренно — особым направлением в понятии о божестве. С того самого момента, когда пророку арабов удалось на почве своей новой религии собрать свой народ, естественно, начинает ислам со всей силой своего первозданного непочатого могущества напирать на соседние народы, государственной жизни которых, отчасти блестящей, по крайней мере по наружности, а внутри уже давно заплесневелой и разлагающейся, предстояло по необходимости рухнуть при первом же столкновении. К изложению истории этой почти беспримерной катастрофы мы теперь и перейдем.
Книга вторая
ПРАВОВЕРНЫЕ ХАЛИФЫ
Глава I
ХАЛИФАТ
Как ни опасна казалась с самого начала последняя болезнь пророка, конец его, наступивший после видимого улучшения положения больного утром в день смерти, поразил всех своей неожиданной быстротой. Большая часть членов общины мирно разошлась после богослужения. Даже Абу Бекр вернулся в свое жилище в предместие. Фатимы, дочери пророка, тоже не было у смертного одра отца. Муж ее, Алий, после истории с ожерельем находился в открытой ссоре с Айшей, в доме которой лежал Мухаммед. Поэтому оба, и муж, и жена, ограничивались посещением больного изредка. Один только Омар оставался возле Айши у одра умирающего и присутствовал при последнем вздохе пророка. Роковое событие не застало врасплох Омара: еще за день пред тем он сумел устранить желание больного, потребовавшего было письменные принадлежности; нельзя поэтому допустить, чтобы ему не приходили на ум те требования, которые с наступлением страшного события по необходимости будут предъявлены всем приближенным пророка. Что бы, однако, он ни обдумал или успел порешить вместе с Абу Бекром, конец наступил так внезапно, что невозможно было пока ничего предпринять для упрочения общественного порядка и для немедленной передачи власти надлежащему члену общины. А она, увы, не была в состоянии ждать и выносить, хотя бы на момент, отсутствие общего, признаваемого всеми руководителя. Между тем, Божьим повелениям, истекающим из уст пророка, привыкли повиноваться все: и беглецы, и ансары; но уста эти навеки сомкнулись и не могли уже более сдерживать завистливое соперничество, с которым мединцы посматривали на сыновей Мекки, а Хашимиты [138] — на членов посторонних семей, ближайших советников Мухаммеда, как, например, Абу Бекра и Омара. Положим, вся община, неоспоримо, понимала, что в руках последних, посвященных во все политические замыслы пророка, принимавших в проведении их главное участие, судьба ислама найдет наилучших руководителей. Но все же трудно было рассчитывать, что личный эгоизм сильных и беспощадных натур — а их в различных кружках правоверных можно было насчитывать сотнями — будет способен к чисто реальной рассудительности в такой решающий все момент.
138
К роду Хашим, как известно, принадлежал Мухаммед. Особенно выдавались двоюродный брат пророка Алий и дядя его Аббас, поддерживаемые родственниками и личными приверженцами.
К тому же в данную минуту не оказывалось преобладающего авторитета, могущего уравновесить эгоизм отдельных личностей. Почивший основатель религии, несомненно, оставил своим правоверным в Коране образец непреложной истины касательно образа действий в делах веры. Но в предписаниях божественной книги не было, однако, целесообразного единства: закон в церковных и государственных делах был установлен отдельными положениями, изданными без особого порядка, смотря по потребностям данной минуты. В Коране не находилось ни единого слова, которое указывало бы на порядок преемственности власти. Сам же Мухаммед в течение своей болезни не озаботился сделать прямого распоряжения; а если Абу Бекру и поручалось прежде руководительство караванами пилигримов, ныне же — замещение пророка во время совершения молитв в мечети, то это не значило все-таки особенно много, если принять во внимание, что важный указ отречения, составленный в Мекке, Мухаммед, по ясно выраженной им воле, предоставил в то время прочесть не Абу Бекру, а его товарищу, Алию. Поэтому невозможно было теперь иначе поступить, как отыскать решение в старинных обычаях арабского народа, что, однако, было бы напрасным трудом, так как всякое ближайшее обоснование наследственности было до такой степени чуждо вольнолюбивым нравам бедуинов, что даже под давлением византийской и персидской гегемонии с трудом могло пустить корни право наследства в провинциях Гассан и Хира; тем менее, понятно, могло ли оно существовать среди привыкших к неограниченной свободе исконных племен полуострова. Положим, нередко случалось, что по смерти главы, отличавшегося храбростью и богатством, выбор старейшин племени падал на сына, но это происходило тогда только, когда личное уважение или же интересы племени клонились именно к этому, причем малейшее давление в таком деле ощущалось всеми до болезненности. Но Мухаммед не оставил после себя ни одного сына. Если Фатима, как единственное оставшееся в живых дитя пророка, пользовалась личным уважением, все же была она только женщина и не могла предъявить серьезных
Кто мог бы успеть в подобных сомнительных обстоятельствах действовать быстрее других, тот имел бы за собой, несомненно, значительное преимущество. Ибо, несмотря на неоднократно засвидетельствованную Мухаммедом равноправность всех правоверных, эта равноправность пока не была практически закреплена на полях сражений в Персии и Сирии; распоряжались всем фактически люди Медины, беглецы, ансары и вообще те, кто в последние времена занял местечко среди окружающих пророка, остальная же масса арабских племен оставалась по-прежнему инертной. Само собой, лишь мединцы и могли участвовать в избрании нового властелина, не говоря уже о том, что было просто невозможно ждать, когда соберутся уполномоченные от всех частей страны. Таким образом, кому первому удалось бы в Медине захватить в свои руки власть, тот имел бы на своей стороне все данные для успеха. Следовало предвидеть, что при первом же обнародовании печальной вести тотчас же станут образовываться различные группировки народонаселения. Дня Омара поэтому всего важнее было помешать распространению печального известия, пока не соберутся вокруг него по крайней мере Абу Бекр и значительное число остальных беглецов. Тотчас же отправлен был Айшей к отцу гонец, а Омар вышел из дому к остававшейся еще возле мечети толпе правоверных, до которой уже успел достичь смутный слух. Он объявил народу, что только «лицемерам» могло придти в голову, что посланник Божий скончался. «Это — заведомая ложь, — продолжал он в том же духе, — пророк, как некогда Моисей, удалился лишь от своего народа на 40 дней; по истечении этого срока он вернется и накажет смертью всех, кто выдумал, что он умер». Пока он так разглагольствовал, подошел и Абу Бекр. Удостоверившись, что неожиданное событие, увы, поистине свершились, он воскликнул: «О ты, за которого я с радостью пожертвовал бы отцом и матерью, как при жизни ты был для меня дорог, так и ныне ты, мертвый, для меня дорог!» и облобызал бледное чело того, кого почитал не только «посланником Божиим», но также и неизменным вернейшим своим другом. Затем, побуждаемый настоятельной потребностью позаботиться и прежде всего обеспечить будущность того великого дела, которому всецело посвящена была эта погасшая жизнь, Абу Бекр спешно вышел к все еще выжидавшей толпе, властно приказал Омару замолчать, а сам, припоминая некоторые места из Корана, которые представляли усопшего таким же человеком, как все, сказал: «Кто желает поклоняться Мухаммеду, да знает, что Мухаммед мертв. Поклоняйтесь Господу: Бог жив и не умрет вовеки!»
Верил ли сам Омар в истину того, что говорил, или нет, во всяком случае его речь не возымела предполагаемого им действия. С быстротою молнии разнеслась печальная весть по всем кварталам Медины. В то время как большинство беглецов бросилось немедленно в мечеть, чтобы хорошенько расспросить очевидцев и узнать от них, на что решились их предводители, толпы ауситов и хазраджей хлынули в сборный дом, где привыкли они издавна совещаться по особенно важным делам племени. Была еще третья маленькая партия, собравшаяся в доме Фатимы; здесь вокруг Алия и Аббаса вскоре сгруппировались остальные Хашимиты и некоторые их друзья. Хотя между ними находились Тальха и Аз-зубейр, оба высоко чтимые правоверными, но численность этой кучки была слишком незначительна, чтобы попробовать немедленно же действовать с надеждой на успех. Между тем среди стоявших перед домом Айши беглецов, выжидавших с нетерпением дальнейших распоряжений Абу Бекра и Омара, стала распространяться крайне неприятная весть, что ансары собрались в большом числе и готовятся из среды своей выбрать нового властелина. Ждать долее было невозможно, немедленно же устремились туда оба доверенных лица пророка, окруженные толпой надежных мекканцев. Подоспели они как раз вовремя: Са’д Ибн Убада, со смерти Ибн Убайя первый человек между хазраджами, только что произнес коротенькую речь. Он убеждал своих соотечественников, что преемника посланника Божия подобает избрать из тех, которые помогли ему выбраться из беды и затруднений и доставили исламу победу. Послышались отдельные робкие возражения; некоторые находили рискованным и односторонним решать такое важное дело без участия старейших исповедников веры, но большинство мнений склонялось немедленно же признать властелином Са’да. В это-то самое время ворвались густою толпой в заседание беглецы, а во главе их Абу Бекр, Омар и почитаемый всеми за свою набожность и кротость Абу Убейда. Первый заговорил Абу Бекр. Спокойно и дружелюбно отдавал он полную справедливость заслугам мужей Медины, но при этом твердо поставил на вид, что будущего главу общины следует избрать из числа первых сподвижников пророка. На это возражал ему хазраджит Аль-Мунзир, предлагая обеим партиям выбрать каждой отдельного предводителя. Омар, заметив сразу всю опасность требования, выступил с свойственной ему энергией и горячо стал доказывать, что остальные арабы никогда не пожелают повиноваться предводителю, избранному не из племени пророка. Спор разгорался. Абу Убейда принялся умолять ансаров и склонять к миролюбию, как вдруг выскакивает вперед, к изумлению своих же единоплеменников, хазраджит Бешир, один из 70 бывших при Акабе, ревностный герой ислама. Громогласно объявляет он, что принимает сторону мекканцев. Абу Бекр пользуется моментом всеобщего смятения: «Глядите! — восклицает он. — Пред вами Омар и Абу Убейда. Кого хотите, тому и присягайте!» Оба поименованные отнекиваются и просят его самого как достойнейшего, на которого пророк возложил обязанность заместить его в качестве предстоящего на молитве, принять сан властелина. Абу Бекр еще колеблется, но неукротимый Бешир выскакивает снова и ударяет его слегка по правой руке — знак присяги у арабов. Хазраджиты возмущены; ауситы, присматривавшиеся все время с тайным неудовольствием к маневрам старинных своих соперников, снова старавшихся протиснуться на передовое место, недолго думая и храбро, невзирая на свою малочисленность, принимают сторону Абу Бекра. Все стремительно бросаются к своим предводителям. Больного Са’да, принесенного в собрание на постели, чуть не растоптали в поднявшейся давке. Только личное вмешательство Абу Бекра спасло его от дерзких оскорблений страстного Омара. Спор угрожал перейти в открытую свалку. В это время внезапно вторгаются в дом новые толпы правоверных. Это были люди племени аслам, кочевавшие в окрестностях Медины. Происходившие от хуза’итов, родственных курейшитам, заботливо оберегаемые в последнее время пророком, едва они прослышали о происходившем, как поспешили явиться на помощь своим мекканским друзьям. Хазраджи очутились теперь в меньшинстве; более спокойным людям обеих партий удалось развести ссорящихся, и Абу Бекр мог наконец спокойно продолжать принимать присягу остальных.
Немного оказалось таких, которые нашли нужным продолжать отказываться в признании нового властителя. Понятно, Са’д долго не мог забыть, что в самый последний момент наступавший, казалось, близкий успех был вырван у него из рук. С этих пор держался он в отдалении, а позже отправился в Сирию, где и умер в 637 г. И Хашимиты также со своими друзьями не особенно обрадовались такому быстрому обороту дел, который помешал им войти в переговоры и предъявить свои притязания. Последствием злобного выжидания Алия было только то, что Абу Бекр нашел необходимым удержать у Фатимы наследственные ее земли, владения пророка в Хейбаре и Фадаке, и объявить их отныне государственной собственностью; тем менее нашел возможным муж ее подчиниться своему беспощадному сопернику. Лишь шесть месяцев спустя, когда умерла Фатима, он примирился с новым правлением. Старый Абу Суфьян нашел, что время благоприятствует для того, чтобы путем тонко рассчитанного сопротивления и с помощью своих Омейядов добиться восстановления теории «прельщения сердец». Но его легко было закупить. Мекканец успокоился, когда сыну его, Язиду, даровали выдающееся место. Между тем хазраджиты искупили свою вину сторицей, если только можно было их в чем упрекнуть. Вскоре государство очутилось на краю гибели от вспыхнувшего внезапно восстания арабов, и все они без исключения дрались с прежним несравненным патриотизмом; люди эти положительно не были способны ради собственной корысти покинуть дело ислама. Их решимость жертвовать собой спасла государство Мухаммеда от участи, выпавшей на долю другой великой мировой монархии — Александра Македонского.
Пока это спасительное единодушие царило в среде влиятельных кружков общины, правоверные могли выстоять под напором каких угодно рискованных последствий тех отношений, которые уже и на этот раз привели к значительным затруднениям. При отсутствии всякого твердо установленного порядка престолонаследия добровольная присяга влиятельнейших лиц являлась, и позже, единственным правовым основанием, на которое только и могли опираться будущие властители, а это значило, собственно говоря, что мусульманскому государству заранее уже предрекались все бедствия и опасности, которые неизбежно ожидают каждое государство с избирательным правлением. Конечно, в дан-ном случае благодаря существующим у арабов одновременно стремлению к консерватизму и любви к свободе лишь немногие кандидаты на престол имели шансы быть выбранными, так как если бедуины и готовы были склониться перед особенно почитаемым княжеским родом, они никогда не согласились бы подчиниться первому встречному выскочке. Только этим и можно объяснить, что в течение 200-летнего периода мирового арабского владычества лишь два раза произошел насильственный захват власти новою династией. Но если благодаря этому сохранялась известная преемственность правления, зато вследствие большой плодовитости обеих семей, Омейядов и Хашимитов, вопрос о личности почти всегда выступал на сцену в весьма опасной форме. Перемена правления зависела в древнейшие времена главным образом от тех, которые считались наиболее уважаемыми сподвижниками Мухаммеда, а позже от влиятельнейших придворных чинов и высших военноначаль-ников. А это были представители не только личных своих интересов, но также и интересов семьи своей, племени. Между тем временно лишь укрощенный исламом племенной партикуляризм арабов при переходе власти к Омейядам, людям совершенно мирского настроения, начал снова подымать голову, как только личное дарование властелина не в состоянии было его сдерживать, причем смуты, возникавшие попутно с ослабеванием могущества династии, слишком часто переносились на более широкую мировую арену, и возобновлялись те же самые сцены междоусобных раздоров, которые и в доисламский период мешали установлению государственного порядка в самой Аравии. К этому присоединялся ныне и еще новый элемент: в каждом юном, малоцивилизованном народе старики имеют, весьма естественно, перевес над молодым поколением; то же явление мы замечаем и у арабов. Главою племени они выбирали охотнее всего одного из престарелых; поэтому впоследствии старшие в роде почти каждый раз выказывали естественное свое притязание на престолонаследие. Такому притязанию противоречило естественное стремление каждого правителя стараться закрепить власть за своим собственным сыном. Примирить эти главные течения было неразрешимой задачей. Вот почему турки, со свойственной этому народу простотой и основательностью поступков, и поныне ухитряются отстранять это противоречие чисто механически. Каждый вступающий на трон султан повелевает прежде всего удавить своих младших братьев. Арабские халифы не додумались до этой богатой мысли, но так как желали действовать в том же направлении, то довольствовались тем, что еще при жизни устраняли братьев и дядей и приказывали присягнуть своему старшему сыну. Но это, конечно, могло практиковаться только, пока преданность к династии сдерживала у придворных и полководцев личные интересы и оттесняла склонность к интриге на задний план, а именно — очень недолго. Впоследствии же, к концу первого столетия, когда заимствован был из христианской Византии отвратительный институт евнухов, происки и заговоры придворных пошли без конца.