История ислама

Мюллер Фридрих Август

Подобного рода управление как ни мало заслуживало названия государственной власти в значении современном, тем не менее заключало в себе, сообразно существовавшим в Мекке общественным отношениям, некоторые зародыши ее. По крайней мере во всей Аравии мы не встречаем ничего подобного, даже в других городах Хиджаза, которые по сравнению с Меккой все же имели некоторое значение, так, например, в Иасрибе, позднейшей Медине. Это место, как и большая часть севера Хиджаза, по дошедшим до нас сведениям, находилось в руках иудеев. Когда и откуда колонизировали они страну — неизвестно. Вероятнее всего, пробились они в аравийские степи, подобно тому, как и в остальные части света, во время возникших между римлянами и иудеями войн, в первое столетие нашего летосчисления; едва ли возможно предположить, что это переселение случилось еще ранее. Иудеи арабские сильно отличаются от своих единоверцев, поселившихся в других странах, почти во всем. Что же касается повседневной жизни, во время войны и мира, и между ними замечается полное отсутствие государственной организации благодаря разобщенности отдельных племен, ничем не связанных друг с другом. Одним словом, все их мировоззрение совершенно арабизировалось, удержали они только свою религию и несколько особенностей, сохранившихся, несмотря на долгую жизнь в течение многих столетий среди арабов; меж тем как во всем остальном они приноровились к нравам, господствующим на полуострове. Вот те главные черты, по которым их легко было отличить от коренных арабов. Всего чаще живут они в укрепленных городских кварталах, или замках, что, по крайней мере на севере Аравии, считается неслыханной

вещью; занимаются, попутно с торговлей, и возделыванием финиковых пальм, также и ремеслом: в Медине, например, жили иудеи Бену Кеинока, славившиеся по всей Аравии как искусные ювелиры; говорили между собой на особенном жаргоне, помеси иудейского с арабским. Главные города, ими населяемые, были Хеибар и Иасриб; но только в первом из них они жили особняком, никем не тревожимые. Вследствие южноаравийских переселений перекочевали в Иасриб племена Бену Аус и Бену Хазрадж, отделы йеменского племени Бену Азд. Они вытеснили иудеев из собственного города и принудили их поселиться в новых кварталах, вне; при этом, понятно, отняты были лучшие поля и сады пальм, на чем, собственно, основывалось тогда существование лежавшего в плодоносной стране Иасриба, подобно тому как существование Мекки, окруженной голыми массами скал, зависело от торговли. Недолго продолжался покой между обоими племенами, вскоре возгорелись новые распри. Арабы слишком тесно разместились в узком, по их понятиям, городе. Война сменялась миром, а с 583 г. возгорелась нескончаемая распря, продолжавшаяся почти без перерыва до прибытия Мухаммеда в Медину. На этот раз втянуты были в борьбу отчасти и иудеи. С их помощью удалось более слабейшему племени Аус одержать блестящую победу в 615 г., над Хазраджами, в знаменитом сражении у Бо’аса (в часе расстояния к северо-востоку от Медины). Все же племя Хазрадж было еще настолько сильно, что не покинуло города. Мы встретимся с ним несколько позднее.

Несмотря на всю кажущуюся разрозненность, на нескончаемые распри между сотнями племен, нельзя не признать в арабах нации и даже задолго до появления пророка, когда он, хотя на некоторое время, сумел и по наружному виду сплотить их. Подобно грекам, арабы тоже чувствуют свою общность в противоположении всем остальным, говорящим на другом языке. И они так же смотрят на тех, кто не говорит по-арабски, как на чужеземную собаку, подозрительную и противную, презренную даже. Такое тщеславие чистотой своего собственного происхождения, с которым встречаемся мы и поныне у всех бедуинов, с древнейших времен одушевляло как отдельные личности, племя, так и весь народ. К этому побуждал и сам язык арабский, один из богатейших, выразительнейших и изящнейших, если не благозвучнейших во всем свете. Национальная гордость обрела в нем классическое выражение единства народа, из всех самого своеобразного. Это было совершеннейшее орудие для арабской поэзии, которая сплачивала племя с племенем даже в самое злейшее время внешней разрозненности. Поэтому каждый араб считает язык свой и поэзию не только проистекающими из сердца, но и лучшею его частицею, нет другого на свете народа, кроме арабов, который бы придавал такое несоразмерно высокое значение чистоте и изяществу выражений, даже в обыденном применении к жизни. Поэтому нигде, за исключением разве, может быть, времени высшего процветания Афин, не находилась поэзия даже приблизительно в таком почете у целого народа, возбуждая всеобщий интерес, составляя главное дело. Каждое событие, хотя бы некоторого значения, отражается, как в зеркале, в этой поэзии; равно и происшествия повседневной жизни дают ей ежеминутно повод предоставить выражение свободному человеку, его наблюдению и образу мыслей, его, наконец, страсти. А там, где каждый в состоянии импровизировать, всякий может оценить и понять смысл творения другого. Песнь служит не только украшением, но, в некотором роде, прямым содержанием народной жизни. Рядом с героем стоит и поэт; во мнении племени, даже чуждом, он вознесен высоко, его песни доставляют его семье не меньшее право на почет и уважение, как и деяния могущественных воинов. А если оба достоинства соединяются в одном и том же лице, то он может смело гордиться, что достиг наивысшего, что только дано человеку в удел.

О характере и сущности арабской поэзии здесь не место входить в дальнейшие подробности. Мы позволим себе только остановиться на рассмотрении широко распространенного заблуждения, которое приносит существенный вред и мешает понять характер, а вместе с ним и самую историю этого замечательного народа. Кто не занимался специально изучением восточных литератур, легко может смешать древнеарабскую поэзию с персидскою и произведениями позднейших придворных поэтов аббасидского периода, очевидно, находившихся под персидским влиянием. Для одного только персианина имеет особое значение так называемая огненная фантазия, а с другой стороны — «восточная высокопарность» поэтов туземных. У арабов, в нашем смысле, продуктивности фантазии, положим, весьма мало. Он, по своему характеру, слишком воздержан, скептичен для этого. Расчетливый даже в мелочах, склонен и способен он к более точному наблюдению окружающей его природы, благодаря также изощренности чувств, развитых в постоянном общении со степью. Поэтому его душе ближе описание, в красивой, сжатой, наполненной восхитительными эпизодами речи, быстроногого верблюда, благородного коня, охотничьих экскурсий либо бури, а также изображения прелестей возлюбленной или схваченных на лету глубоких размышлений, почерпнутых из опытности житейской. Но для араба совершенно непонятно расплываться в лирической сентиментальности, рисовать тончайшие чувства, передавать движения глубоких внутренних волнений. Драма и эпос на его почве не произрастают, как и вообще ни у одного народа семитского происхождения [23] . Его песни, в лучшем значении слова, приурочены все к известному случаю. Но арабскому стиху как-то не поддается могучее построение обширной стихотворной композиции. Его поэтам недостает глубины, возвышенности искусственной и преисполненных фантазий воззрений. Этот путь, по-видимому, заказан всем семитам.

23

Ассирийский эпос — древневавилонского происхождения. Что касается попыток представить в виде драмы книгу Иова, Песнь песней Соломона, то на это следует смотреть только как на остроумную прихоть.

Естественно, что повседневная жизнь араба пустыни нам чужда, поэтому самому и древняя его поэзия, в которой она отражается, нам непонятна. Тот, кто глядит на верблюда с интересом посетителя зверинцев, чего доброго, заснет над чтением целых страниц, посвященных описанию особо идеального экземпляра этого рода животных. Но тот, для кого «корабль пустыни» представляет не только единственную возможность всего его существования, но также, слишком часто, храброго спутника в опасных передвижениях по пустыне, верного сподвижника, спасавшего его из многих передряг, при описании изящества его форм и быстроты его лядвей весьма легко воспламеняется. На него нисходит то воодушевление, какое, хотя и в иных чарующих образах, охватывает лириков Запада при виде локона своей возлюбленной. Но встречаются и такие отдельные области, в которых и мы, вместе с арабским поэтом, в состоянии восторгаться, не имея нужды в усилиях предварительного искусственного размышления, чтобы перейти на его точку зрения, а именно: когда в его песне заслышится пафос страсти, любви, высокомерия, ненависти, или же когда великий мастер издевки, семит, разразится тонко заостренной эпиграммой, иногда довольно скабрезной, но чаще всего пропитанной действительно остроумной злобой.

В дополнение к этим кратким заметкам рекомендую обратиться к переводу Хамазы Рюккертом, но считаю своим долгом сказать несколько слов о самых знаменитых поэтах доисламского периода, которые и поныне составляют гордость маленькой образованной кучки знатоков арабского языка, а в свое время живописали величие народа, не обладавшего еще тогда истинной историей. С тремя из них мы уже встречались: с царственным Имрууль-Каисом, многоопытным Зухейром и всемудрым Набигой. Рядом с ними

шестое столетие выдвигает еще большее число богато одаренных поэтов. Большинство из них владели одинаково искусно копьем и мечом, как и стихом, рифмой и искусственной речью. Между древнейшими поэтами встречаем мы несколько полумифических фигур. Это были так называемые «скороходы» (adda’un) — Шанфара и Те’аббата Шарран — необычные исполины, ведшие на свой собственный страх одинокую жизнь в пустыне, «дикие люди, рука их не сжимала ничьей и ничья их». Они хвалились общением с волками и ночными привидениями. Всем ведь известна великолепная песнь мести Те’аббата, которую Гёте поместил в заметках к своему «Westostlicher Divan». Но и позднее, во время великих войн между Бекр и Таглиб и между Абс и Зубьян, встречаются поэты в изобилии; требовалось воспевать славу племени и его превосходства или же, по понесенном поражении, побуждать к мести. Так, например, встречаем мы в собрании Му’аллакат два большие стихотворения Хариса, сына Хиллизы, из племени Бекр, и Амр Ибн-Кулсума, таглибита, которые изображают горечь бесконечно долгой распри, а также высокое самомнение обоих племен; на это последнее чувство Амр имел особые права. Раз как-то, находясь в палатке короля Хиры Амра, сына Хинды, в гостях, услышал поэт, гневный возглас своей матери Лейлы, которую королева в соседнем покое встретила недружелюбно. Недолго думая, бросился он на короля и убил его тут же, на месте. Отсюда между арабами вошло в поговорку: «Он быстрее на руку, чем Амр Ибн-Кулсум». Ему удалось, при помощи своих, пробиться из середины лагеря Хиры и уйти безнаказанно. С другими сынами племени Бекр, Муталаммис и Тарафа, случилось много хуже при дворе неукротимо свирепого короля Лахмидов. Первый был дядя, второй — племянник, оба знаменитые поэты. В особенности юношу привлекла в резиденцию Аира надежда на богатые милости; гениальный и легкомысленный, он увлекался слишком вином, женщинами и песней, но стеснительный этикет придворной жизни скоро надоел Тарафе. Никогда он не умел держать язык на привязи; раз как-то сочинил он едкую эпиграмму. Дошло это до сведения короля. Разгневанный властитель задумал коварное отмщение; с притворным дружелюбием поручил он обоим поэтам отправиться с посольством к союзному князю в Бахрейн, местность, лежавшую на запад от Персидского залива. Каждый из них получил письмо, подобно как поступил с Беллерофоном Проетоc. В них предписывалось немедленно казнить посланного. Отправились они в путь. Муталаммису это поручение не понравилось. Оба, дядя и племянник:

Как слагали они и певали

Сладкозвучные, дивные песни

Да и сказывать сказки занятные,

Любо слушать какие умели…

И доныне сказанья их живы, —

А читать да писать не умели.

Поэтому дядя обратился к одному молодому человеку в Хире, который, как и большинство месопотамских христиан, силен был в сокровенном искусстве письмен. Он разобрал им Уриево послание. Муталаммис бросил в реку страшное письмо, посоветовал Тарафе последовать его примеру и вместе с ним вернуться на родину [24] .

24

См. R"uckert. Sieben B"ucher morgenl"andischer Sagen und Geschichten. Erstes bis viertes Buch. Stuttgart. 1837, стр. 136.

Малодушному тут в нетерпенье

Тарафа смелый молвил в ответ:

Хорошо знать писанье и чтенье, —

Ведь искусства полезнее нет…

Вздор! Письму не погибнуть в потоке,

Где за волнами волны бегут,

Пусть его сокровенные строки

В поученье потомкам живут;

И Тарафовы песни простые

В письменах прочитают опять…

За успехи искусства такие

И во славу уменья писать, —

Я отправлюсь в Бахрейн и хоть сгину —

А доставлю письмо властелину!

Так и сделал юноша и погиб не сполна двадцати лет от роду. Но искусство поэзии широко отблагодарило его за выказанный им возвышенный образ мышления. И по сие время песни его читаются и переписываются; а один немецкий ученый недавно отпечатал их в Англии, о стране и обычаях которой дорогой арабский вертопрах VI столетия, наверное, не мог и мечтать…

Сказания передают немало романтических приключений с поэтами, но для историка интересны только те, в которых отражается характеристика народа. Поэтому мы упомянем, и то лишь мимоходом, об огненном Алкама из племени Темим, который осмелился, и по справедливости, соперничать с королем поэтов Имрууль-Каисом; о мудром Лебиде, составителе одной Му’аллаки, пережившем триумф Мухаммеда и принявшем ислам. О тайите Хатиме. Щедрость его вошла даже в поговорку; по великодушию никогда не допускал он возможности отклонить просьбу. Однажды преследуемый им неприятель воскликнул, озаренный счастливой мыслью: «О Хаим, подари мне свою пику!» И тот не решился отказать неприятелю в этом подарке, а противник, получив просимое, удалился невредим. Нельзя также забыть и многоопытного Одиссея поэтов Аль-Аша из племени Бекр, «кимвалиста арабов». Свои песни он переносил лично из племени в племя. Раз, на ярмарке в Указе [25] , сочинил он стихотворение в честь одного своего приятеля, человека малоимущего, но имевшего множество дочерей. Не успел он прочесть своего произведения, как люди, все из лучших фамилий, разобрали мигом молодых девушек. Но ни один изо всех героев поэтов, даже царственный Имрууль-Кайс, которого не любивший поэтов пророк почитал «знаменоносцем у стихотворцев, но, увы, по дороге в ад», не живет так ярко в воспоминаниях народа, как Антара, сын Шеддада, абсита. Происхождения был он низкого, от матери черной рабыни. По суровым законам древних арабов его следовало обратить в рабство, если только отец не выразит прямого желания освободить его; он не захотел и принудил пылкого юношу к позорной бездеятельности — пасти верблюдов. Однажды напали Зубьяниты на лагерь Абсов, слабо защищаемый: «Помогай, Антара», — крикнул отец. Сын ответил: «Раб не умеет сражаться, он знает одно — доить верблюдов и подвязывать им вымя» [26] . — «Помоги! Я тебе говорю, ты свободен!» При этих словах Антара бросился на неприятеля. Храбрость его воодушевила немногочисленную кучку земляков, и далеко превосходивший силами неприятель был отброшен. С этих пор Антара становится одним из доблестнейших героев в долгой распре Дахиса, а когда один из спесивых бедуинов, гордившийся чистотой своего происхождения, позволил себе посмеяться над его рождением, то он мог по всей справедливости сказать:

25

Недалеко от Мекки.

26

Когда молодого верблюда хотят отнять от матери, перевязывают ей вымя, чтобы молодое животное не было в состоянии сосать.

Клянусь, я — благородной крови Абсов,

Ее ведь каждый почитает.

А примесь горькую раба

Покроет ратный, верный меч.

Воспоминание об этом рыцарском образе сохранилось и по сие время между арабами всех стран; вокруг его личности парит целый цикл саг, подобно тому как вокруг героев Круглого стола короля Артура. Рассказы о его деяниях образуют излюбленное содержание народных романов, обходящих все страны, где только арабский язык в употреблении. Искусные декламаторы произносят их пред толпой внимательных слушателей кофеен, и это составляет наилучшее препровождение времени на Востоке.